– Пол метёшь.
Гофдамы и кавалеры, радуясь зелени, рассыпались по аллеям. Царица остановилась, прочла надпись, крупно врезанную в подножии скульптуры.
Проговорил шутливо:
– Так и я, матушка, перед тобой… Раб твой…
Склонил выю, подражая Гераклу.
– Ах, Александр!
Почти укоризненно молвила, едва улыбнувшись. И словно забыла, оборотясь к конфетному столу. Хорошо, успели накрыть… Засахаренные французские фрукты в Петербурге редкость. Порушила липкую пирамиду, отведала персика, ананаса, выбрала марципанного младенца, спустилась в зал танцевать. Сашка гордо ходил за ней по пятам с рижской сластью в руках. Владычица крутила менуэты с Левенвольде, вскоре притомилась, упала в кресло.
– Послезавтра ко мне, – сказала Данилычу, отдышавшись. – Захватишь фрукт.
Хмельной выдался декабрь. Семейное торжество у тайного советника, день рождения Елизаветы, опять к её величеству… Уж стало невмоготу, передохнуть бы до Рождества – нет, взбрело ей: давно не было в столице ассамблеи[385]. Потрудись, Александр, устроить у себя, по правилам, как при государе! Звать тайных советников, сенаторов, генералов, высших чинов коллегий, высших духовных, штаб– и обер-офицеров, достойнейших купцов, мореходов, мастеров иностранных и русских.
– Матушка, куда я их дену? Во дворе, что ли? Ноев ковчег и то мал будет.
– Ты можешь, Александр.
Омфала, Омфала…
Ассамблея прошумела словно в чаду, оставив битую посуду, едкий табачный дым, впитавшийся в драпировку и, кажись, в стены. Отзвенели колоколами Святки, истощился поток христославов – напустили холода в сени, – светлейший стоял в шубе, черпал из ведра водку, с отвращеньем пригубливал. Солдаты, корабелы Адмиралтейства, кто в вывернутой овчине – барашек из яслей вифлеемских, кто в лоскутном одеяле – волхв, звездою призванный к новорождённому Христу. Вкушали истово, будто причащаясь, обдавали запахом прели. Мысль, далёкая от благочестия, донимала светлейшего.
Нынче всяк под личиной.
Голицын оказал уваженье, прислал певчих. Молодцы как на подбор, откормленные, в расшитых рубахах, волосы в скобку острижены – деревенские все, обучены в подмосковной вотчине. Пели церковное, знакомое с детства, но столь полнозвучно, столь благостно – за душу брало. Даже Варвара прослезилась. Удостоил боярин.
Понимай так – благодарит за дружбу. Принят Алексашка-пирожник в партию царевича. Однако кряхтел ведь, спесивец, негодовал, когда простолюдины, став офицерами, восходили в шляхетство. Родовитым мерзило. Теперь-то довольны? Нет, таят в себе что-то.
Голицын давно признан главой боярства и пребывает в сём качестве бессменно, хотя Пётр Толстой старше его, восьмой десяток отсчитывает. Годами старше – не знатностью. Димитрию Михайловичу за шестьдесят, с возрастом точно молодеет – сбавил жирок, движения быстрые, в зорких глазах бесстрашие. Противником такого иметь опасно, алеатом зело авантажно – да каковы условия?
Царица, отгуляв Рождество, через день заскучала – объявлен был малый гезельшафт, сиречь столованье персонам избранным. Виночерпием назначила молодого Левенвольде – шалопай тарабанил без умолку немецкие тосты, пьянел, наливал через край. Голицын отдёргивал чарку сердито. Данилыч, улучив момент, похвалил боярских певчих.
– Яко ангелы в небеси… Навек мы тебе признательны. Не хочешь ли моих послушать?
– По-русски-то умеют твои?
Подобрел лицом, обещая приехать.
Хор у светлейшего набран во владеньях украинских, Голицыну угодил весьма, напомнил беспечальное житье в Киеве, на губернаторстве. Плезир духовный дополнен плотским – лоснящейся кулебякой с грибами и осетриной. Гость одобрил, но кушал скромно, от питья воздержался – и так-де вседневно тешим дьявола.
– Веришь, князюшка, Апраксин пристал – продай певцов! Нет, кукиш… Капелла наша фамильная, мой дед завёл, сколько раз в Кремль возил, к царю. Алексей Михайлович охоч был… Апраксин-то без понятья, ему для престижа. Продай, продай… Не всех, так баса. Да он удавится, Микешка мой, коли отдам кому…
Дарью и Варвару порадовал, вспомнил отца их, Арсеньева.
– Батюшку вашего знавал. У него пристрастье было – соколы, теперь кто этак охотится? Забыто…
Стол кофейный накрыт в Ореховой, на двоих. Каплю шартреза гость позволил себе, влил в чашку.
– Иностранцы говорят – рабство в России, людьми торгуете. Невольники у вас, как у мохамедан. Что скажешь? Христианам негоже… А ведь в Европе так же, в прежнее время. У нас наоборот, Юрьев день[386] был, слыхал, батюшка? Уход дозволялся от господина. Борис Годунов отменил. А почему? Кабы к другому владельцу бежали… Воля-то краше. Дорога – вот она, хоть в степи к казакам, хоть за Урал. У меня деревень пустых с полсотни, раскидало народ. В Европе не то, предел есть. А мы предела не ведаем, в том и беда наша. За Воронежем земля не пахана, татары шалят, а мы в Персии чего-то ищем.
– Ох, не поминай, Димитрий Михайлыч!
Зуб ноющий – эти персидские дела. На Верховном совете оба в согласии – выпутаться надо, сохранив по возможности южный берег Каспия. Да речь, видать, не о том. Куда же ведёт боярин?
– Нету предела, нету… Камчатскую землю имеем, а что прибытку с неё? Капитан Беринг дальше пошёл, воротится вот – ну как с Америкой та земля спаяна? Неужто и туда влезем?
– Ширится держава, – счёл нужным вставить князь. – Макиавелли учил принца… Упустишь – враз отымут.
– Батюшка мой! В Европе земля золотая. Тесно там… Мы широко живём, правда твоя. Широко, да бедно. Великий государь, блаженной памяти, общей пользы желал. А велика ли она – польза-то? Я прямо скажу, замахнулся Пётр Алексеич, ощутил силушку, ух, замахнулся! Из Персии аж на Индию… Шведскую кампанию окончили, получили море, а сила-то на исходе.
– Мы малы, чтобы судить его, – произнёс светлейший с неудовольствием.
– Един Бог всеведущ, батюшка, – и Голицын глянул с вызовом. – Един Бог.
– Не дожил великий государь, – посетовал Данилыч смиренно, примирительно. – Рано покинул… Надоумил бы нас. Бьёмся вот… хвост вытащим, нос воткнём.
– Великого нет и не будет.
Помолчали. Боярин, опустив голову, гладил рукоять трости, лежавшей на коленях, – серебряную голову льва, смешную, как у собаки. Старинная палка, дедовская. Дед, распалясь, кремлёвские ковры дырявил ею в боярской Думе.
385
В 1718 г . Пётр I ввёл в светскую жизнь Петербурга новшество – ассамблеи. На эти собрания приглашалось избранное общество: высшие офицеры, вельможи, знатные купцы, чиновники, учёные, корабельные мастера, все с жёнами и детьми. По замыслу Петра, ассамблеи должны были стать школой светского воспитания.
386
26 ноября по ст. ст. В России в XV– XVI вв. крестьянин мог перейти от одного барина к другому. По Судебнику 1497 г . срок перехода был: неделя до 26 ноября и неделя после.