Отнеслась с доверием.
Одна её подпись, под завещаньем, – есть, необходима вторая. Светлейший сознаёт – с кончиной царицы он потеряет главную свою опору. Весьма уязвим окажется, если заранее не устранит врагов – силой высочайшего указа.
Улики против Толстого, Дивьера и прочих, хранившиеся дома, перенесёны во дворец, в укромное место. Наступает время дать им законный ход. Но что в тех доносах? Разговоры? Преступные, но разговоры меж собой. Мало, мало… Наказание должно быть суровым.
За оскорбление величества…
Нет тому доказательств, так будут. Только толково взяться. Светлейший два часа наставлял Горохова.
– Волконскую оставь, пустая баба. В город тебе шляться нечего, при мне изволь находиться. Поскучает твоя мамзель.
– Дразнишь, батя.
– А что? Томит доброго молодца?
– Жениха ей найди…
– Дворянина, богатого? Дьявол с ней! Наш интерес в Зимнем.
Царица, как только ослобонит пароксизм, обращается к Бахусу. Блументроста до слёз доводит. Новая блажь у неё – темноты, тишины не терпит. В гостиной танцы – катят её туда, в кресле. Даже когда ей худо, велит дочерям забавляться, гонит их. Грустную мину являть не сметь, – штрафной кубок за это, как бывало в компании у Петра.
– Где пьют, Горошек, там и болтают.
Шумно по вечерам в покоях Елизаветы. К ней присоединяется Анна, часто без мужа, участвуют фрейлины, в том числе Анна Крамер, особа услужливая. Щеголяет, меняя ежедневно кафтаны, Дивьер – дамский любимец.
– Хитёр мой зятёк, да и у него, Горошек, язык с умом расходится.
«16 апреля, во время Ея Величества жестокой болезни…»
Слова эти повторяются в розыскном деле. Дата в судьбе Дивьера чёрная. Не догадывался осторожный полицеймейстер, что за каждым шагом его следят.
«…все доброжелатели Ея Императорского Величества были в великой печали, а ты в то время, будучи в доме Ея Императорского Величества, не токмо не был в печали, но веселился. Плачущую Софью Карлусовну вертел ты вместо танцов и говорил ей, не надобно плакать, для чего».
Нужды нет, что веселье угодно государыне. Дивьер просто вертел племянницу Екатерины – танцы, читай, неуместны, он один нарушил приличие.
«Анна Петровна стояла у стола и плакала, и ты не встав, не отдав должного решпекта говорил – о чём печалисся, выпей рюмку вина».
Вошла Елизавета, он и ей отказал в решпекте, сидел на кровати. «Чинил ты и прочие злые поступки». Возмутитель ещё на свободе, а список прегрешений составлен, в нём тринадцать пуктов, продиктованных светлейшим. Иноземца, безродного графа легко изобразить главным злодеем.
Важно настроить вельмож. В «Повседневной записке» замелькало – «беседовал тайно». Прежде всего с высшими чинами. Голицын – единомышленник, канцлер Головкин флегматичен, бережёт свой покой, но покладист. Угостив обоих обедом, Данилыч едет с ними к Остерману, который встречает хрипя, кутаясь, испуская стоны. Потчует прокисшим вином, говорит уклончиво, – навещать его, притворно хворого, придётся ещё не раз. Наконец санкция министров получена, светлейший зовёт к столу мелкую сошку – с нею проще.
Формируется суд. 24 апреля Дивьеру сообщено, что её величество вызывает его к себе. Дежурить в покоях царицы князь поставил Горохова.
– Попросишь обождать, – сказал ему патрон. – Чур, без грубости, а то как шарахнется… Канитель тогда… Я буду у царицы, как выйду, ты в сей момент ко мне…
Екатерина перенесла накануне очередной приступ, ободрилась немного, Александра поддержала – да, пора пресечь козни смутьянов. Когда он вышел, пробило два пополудни. Часы английской работы, с медным циферблатом, увенчаны фигурой двуликого Януса, бога на связи времён, смотрящего в прошлое и в будущее. Он должен был остаться в памяти светлейшего и его врага. Князь сдерживал ликование, шагнув вперёд, – рука на эфесе шпаги.
– Постой-ка, Антон! Матушка наша приказала… Обязан тебя арестовать.
Сказал спокойно, по-свойски. Подобные дела надлежит исполнять без шума – тем более во дворце. Дивьер опешил. Потом медленно, как бы в растерянности, начал вытягивать шпагу. «…показывая вид, что отдаёт шпагу, вынимает её с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведён», – записал саксонский посол Лефорт. Горохов отнял оружие, светлейший снял с графа «кавалерию», сиречь орден Андрея Первозванного, голубую ленту. Совершил то, что давно лелеял в мечтаниях.
Полицеймейстера тотчас под конвоем отправили в крепость. Туда же прибыли члены суда – Голицын, Головкин, генералы Дмитриев-Мамонов, Юсупов, Волков, обер-комендант Петербурга Фаминицын. Последние четверо – подчинённые князю по службе. Сам он отсутствовал, предпочёл держаться в стороне, – ему докладывают.
Тринадцать вопросов задано арестанту, пока без «пристрастия». Её величество ждёт ответов добровольных, честных. Дивьер защищался, некоторые «дерзости» забылись, но в оскорблении коронованных особ неповинен.
«Вертел ли вместо танцев плачущую Софью Карлусовну или нет, не упомню, а такие слова, что не надобно плакать, помнится, говорил, утешая».
Увидев Елизавету, он встал с кровати, а царевна Анна беспокоиться не велела. Вообще поведение его в тот вечер представлено ложно. Судьи, как было условлено с князем, вознегодовали. Упорствует преступник. А тянуть следствие нельзя, надо закончить его, покуда царица в здравом уме.
– Её величество увещевает тебя, – говорят судьи. – По-христиански объяви, к кому ты ездил и советовался. Известно же – имеешь намерения против воли её величества. Нам велено всё сыскать и искоренить ради государственной пользы. Если не объявишь всех, кнута попробуешь.
Под пыткой Дивьер называет имена. О веселье во дворце в дальнейших протоколах ни слова – на бумаге то, что светлейшему всего важнее. Существует «собрание», сговор лиц, ему враждебных. Пытались вмешаться в порядок наследования престола – деяние противозаконное, которое могло вызвать в России «великое возмущение». Кроме того, толковали, основываясь на слухах, о свадьбе наследника, в тоне оскорбительном для фамилии светлейшего князя.
Двадцать пять ударов кнута превратили спину Дивьера в кровавое месиво. Он признал – совещался с Бутурлиным, с герцогом. Карла Фридриха не тронули, Бутурлин, не дожидаясь палача, выдал своих собеседников. Допросы велись ускоренно, дух застенка вселял ужас. Толстой клялся: