– Не знаю, ваше величество.
– Что же они думают сделать, смущая народ подмётными письмами?
– Добиться, вероятно, заполучения в свои руки всей власти, которая теперь, как они думают, в одних руках князя Меньшикова…
– Неправда, что в его одних руках… Я спрошу тебя, разве князь без меня или без того, что я ему скажу, своею властью делает что-нибудь или распоряжается от своего имени?
– Кто же это знает, ваше величество… Мы не знаем ни того, что он себе дозволяет, ни того, что вы ему приказываете.
– По военной коллегии разве? – задала себе вопрос государыня. – Да ведь и всякий президент коллегии по своей воле может так же распоряжаться. Зависть, значит, одна может выдумать такие наветы на нужного мне человека! Ну, скажи мне ещё, княгиня… Я знаю, ты умница и мне доказала свою преданность… что бы ты сделала на моём месте ввиду этих искательств и подыскиваний одних под других, ближайших слуг моих?
– Ваше величество, вы имеете возможность дать заметить, что вам известны эти недостойные деяния виноватых, и, наверное, они удержатся от дальнейших распрей и смут, – отвечала княгиня Волконская.
– А если это не поможет?
– Предать суду зачинщиков смут.
– Но, я думаю, надобно прежде добиться их признания: зачем они это делали и чего добивались? Не может же быть, чтобы только зависть одного к другому была поводом за мной, не трогающей их, шпионить? Тут другая причина!
– Желание управлять или распоряжаться источником силы…
– Как ты сказала, княгиня?
– Распоряжаться источником силы…
– То есть кем же это? Объяснись проще, пожалуйста…
– Своевольничать и других заставлять делать по-своему, надеясь на своё значение… при особе вашего величества…
– Ну, этого никому от меня не добиться… и князь Меньшиков не простирает, я думаю, так далеко своего своевольства?! Я никому не позволяю… управлять… собою…
– Вероятно, эти люди по-своему думают… проводить ваше величество ложными представлениями и заявлениями…
– Да разве можно так безбожно и так явно меня обмануть, чтобы я не поняла козней? – с горечью в голосе вымолвила государыня.
– Да ещё как можно-то, ваше величество, – дерзко ответила Ильинична, – недалеко ходить за примерами… Вот вам представился Ушаков самым преданным слугою и способным всё открыть – кто и почему писал и распространял хотя бы те самые подмётные письма… только потребовал полномочии… ваше величество согласились, неограниченно ему доверившись, поручить, как надо, разыскивать, и что же? Ничего он не открыл и не разыскал – я все ведь слушала, – а только вздумал вашего же шута, шпиона для других, сделать своим шпионом…
– Это правда, – подтвердила княгиня Аграфена Петровна.
– Мало того, я полагаю, ваше величество, что и Толстого, и Ягужинского он старался сперва только напугать, чтобы сделать своими орудиями… Или они его закружили… потому что похитрей; а дело розыска ведь не подвинулось.
– Да, как угодно, ваше величество, – опять вмешалась Ильинична и не без злобы произнесла, упирая на каждое слово: – А уж Андрей-от Иваныч, и не знаю я, как смело вас думает морочить; хоть бы и этим самым наказом-от своим, шуту…
– Хорошо же! – решила Екатерина. – Никакого наказа его не слушать! А шута я сама допрошу; здесь ли только он?
Ильинична пошла и воротилась с уведомлением, что он на половине цесаревен.
– Позови его ко мне…
Вошёл Лакоста и с подобострастною улыбкою отвесил поклоны её величеству и княгине.
– Лакоста! Какой же ты дурной человек, что променял меня, твою государыню, от которой зависит даже твоя жизнь, на каких-то пакостников. Знай, они защитить тебя от моего гнева не смогут, а возбудить против тебя гнев могут и должны, заставляя тебя им пересказывать всё то, что здесь у меня делается! Я знаю теперь, что Ушаков тебе ничего не сделал, но зато я прикажу тебя сильнее наказать и… прикажу, если ты мне теперь же чистосердечно не повторишь всё, что ты там на меня лгал, отрезать сейчас же мерзкий твой язык! Не думай же, что кто-нибудь вырвет тебя из рук моих!.. Одно только спасёт тебя – искреннее признание…
Голос её величества, обыкновенно мягкий и ровный, постепенно возвышался, а в последних словах загремел, так перепугав шута, как он никогда ещё не трусил. Он повалился как сноп на пол и, весь трясясь, пытался припасть к стопам её величества, лишившись языка.
Гнев Екатерины I был, впрочем, только вспышкою, скоро утихшею; но и придя в себя, и успокаиваясь императрица продолжала громко приказывать Лакосте признаваться. Тот медленно освобождался от своего непритворного ужаса и стал наконец отвечать односложными звуками, при каждом почти останавливаясь.
Конечно, нужно было много терпения, чтобы выслушать Лакосту и вывести прямое заключение из его слов. Княгиня Аграфена Петровна, несколько минут внимательно вслушиваясь в его процеживание ломаных звуков поодиночке, с последовательными остановками, мигом сообразила, на что бил признававшийся, и обратилась к государыне с предложением:
– Ваше величество, позвольте мне Лакосту допрашивать и записывать всё, что он скажет? А то ваше величество изволите сильно утомляться… Я же, смею уверить… ничего не пропущу и…
– Очень обяжешь, княгиня. Слушай же, Лакоста, не думай, что княгиню тебе удастся провести… и говори как мне… всё ей… я тоже слушаю и буду, при случае, давать вопросы.
Шут наклонил голову, изобразив в фигуре своей воплощённую покорность жребию.
Государыня указала княгине пересесть подле себя с правой руки, к столу, а Аграфена Петровна, сев сюда, на ухо что-то шепнула её величеству. Знаком головы было получено разрешение, и княгиня начала допрос шута, взяв перо и записывая каждый даваемый вопрос по-немецки, вместе с ответом.
Она совершенно основательно решила, что Ушаков будет стараться, конечно, добыть для прочтения допрос шута. И найдутся усердные люди, чтобы показать ему не вынося отсюда; а немецкое письмо и получа Андрей Иванович не прочтёт всё-таки. К тому же, задавая вопросы по-немецки, княгиня могла по-немецки и получать ответы Лакосты, и ему труднее было в этих ответах увёртываться. Тогда как по-русски, в случае надобности, он умел представиться не могшим совсем подобрать слова для ответа. Немецкую речь не могли понять и женщины из низшей прислуги, если бы хотели шпионить. Хитрец Лакоста понял с первого же вопроса невыгоду для себя системы новой допросчицы, и это сознание, произведя в нём робость, заставило предать себя и свои признания воле Божьей. Он уже не пытался – как сперва было он думал – придумывать кое-что другое, скрывая существенное.