– Ты бы хоша, Наталья Петровна, матушка, вздогадалась да разговорила бы, что ль, её, нашу мать, чтоб она поменьше убивалась теперь, без пути… Попомнить ей надо о дочерях, да и о внучатах… Поднять… пристроить, утешить да обласкать… некому сирот, окромя её, голубушки… Тоску-кручину на время хоша благоволила бы отложить! Долг велит так, хоша и тяжело, да…
– Ништо, ништо, сударыня, тебе петь-от так распрекрасно… – отговаривалась умная старуха от опасного предложения. – Так вот и послушает она меня… Сунься-ка попробуй сама, коли так ловка… чем нас подсовывать… Стареньки уж мы на посмех поднимать.
– Ничего, родная, не один зато червончик перепадёт! – язвительно кольнула шутиху Авдотья Ивановна.
– Тебе бы, генеральша, и подлинно сподручнее утешать государыню, – не без едкости отрезал вдруг Андрей Иванович, протискавшись до говоривших и вмешиваясь в речь их, – уж кому ближе теперь приняться утешать матушку государыню, как не вашей милости?
– Шутник ты большой, Андрей Иваныч! – нашлась уколотая, засмеявшись, – конечно, она очень хорошо поняла, почему вмешался Ушаков.
– Ловкая баба и ты, что говорить, – ответил не оставшись в долгу разыскиватель.
II СЛУЧАЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Её величество в опочивальне своей не скоро приведена была в чувство.
Ещё слабым, блуждающим взором окинув окружающих женщин, государыня спросила:
– Нет здесь Алексей Васильевича?
Побежали искать усердного кабинет-секретаря, но, скоро воротясь, донесли, что он только что уехал.
– Не прикажете ли послать?
– Пожалуй, – сказала медленно государыня, как бы соображая, но потом махнула рукой с неудовольствием.
В это время пришли цесаревны[25], дочери её величества: грустная Анна Петровна и беззаботная, весёлая как день Елизавета Петровна.
Старшая цесаревна села подле постели и продолжала молча утирать слёзы.
Елизавета Петровна села на постель и, целуя мать, защебетала, как ласточка, спрашивая нежно:
– Что с тобой, мамаша? Болит у тебя что? Сердце… или головка?
– Ничего… Теперь лучше, – ответила неохотно государыня, но, взглянув в весёлые глаза дочери, сама оживилась и приподнялась с пуховика на локоть.
Цесаревна Елизавета Петровна принялась ещё живее тормошить и целовать мать, как видно принимавшую ласки своей любимицы не только без гнева, но с удовольствием. Живая девушка знала хорошо, чем развеселить и утешить родную. Целуя, она настойчиво спрашивала государыню:
– Да ты, мама, скажи мне вправду: отчего это тебе дурно-то сделалось?
– Нездоровилось мне ещё с утра.
– Так ты бы не ходила туда, в эту скучную залу, где ты всегда плачешь…
– Ведь там отец… Нельзя… Что подумают?!
– Меня бы позвала, коли нездоровилось, я бы за тебя пришла туда и всем сказала бы громко, что ты, мамочка, лежишь и не можешь выйти в залу.
– Да ведь прошло!.. Что ж теперь толковать?
– А то толковать, чтобы с тобой, мамаша, опять чего не . случилось… Говорили все… и Авдотья Ивановна, и княгиня, и Брюсша, что ты должна беречь своё здоровье… не расстраиваться… Для нас жить, слышишь, мама, для нас! Папы нет… Ты нам должна заменить его. Береги же себя!
– Беречь себя одна статья… Дело – другая… Мне нельзя остановить дел. Нельзя не думать о них. Хоть бы и для вас, и… за вас…
– Тебе есть кому приказать делать дела.
– Не всегда… Да и кому прикажешь?
– Как – кому? И как это – не всегда? Кто бы мог тебя ослушаться? – с жаром вскрикнула бойкая, живая цесаревна.
– Не об ослушании я говорю. Ослушанья не может быть, а задержка может быть; и когда потребуешь – не найдут тех, кого нужно… Говорю я тебе, и ещё повторяю.
– Скажи же, мамаша, кого нужно тебе: я сама пошлю.
– А если нет – ну что же ты сделаешь? Я посылала… Сказали: ушёл… нет и негде взять, нельзя человеку торчать здесь. Был недавно, когда понадобилось, глядишь – нет.
– Нет одного – другие могут быть, прикажи другим!
– Спорщица ты, Лиза, – больше ничего. Крикунья… Нельзя так настаивать. Нужно делать всё тише, мягче обращаться к людям, особенно к таким, которых уважаешь.
– Ну конечно, мамаша. Не суди только обо мне, что будто я не больше как крикунья. Я понимаю, что нужно взыскивать с разбором. Однако… Если дело так тебя беспокоит и нет одного слуги, поручи другому.
– Заметь, моя милая, что окружающие нас в мнении нашем значат не одно и то же. Одному можно доверить больше, другому меньше. И прежде чем заставлять делать, нужно испытать человека, годен ли? А как подумаешь об этом, да и раздумаешься: лучше ли выйдет перемена? Задашь себе такой вопрос – иное и отложишь. И подождёшь. Особенно если является желание сделать… хорошее… Терпение подскажет и лучше… как сделать.
– Терпение, мамаша, однако, может оказаться промедлением. Хорошо, как можно подождать, а как нельзя… Тогда – мой совет – лучше приказывай, чтобы сделали.
– Слушай же: приказ я отдала бы, положим, секретарю – а Макарова, говорят, теперь нет. Он мой секретарь, а как человек – устал уже. Что же его тревожить мне, вечером?
– Ну хорошо, оставь его отдыхать. И если секретаря нет, мамаша, – упрашивала теперь нежно цесаревна, – только не огорчайся – и я могу быть твоим секретарём. Ведь я люблю тебя, ты знаешь. Стало быть, можешь мне приказывать что нужно: я напишу и вместо секретаря указ. Право, мамаша, напишу – вот увидишь. Девицы, дайте бумагу и перья!
И цесаревна сошла с постели и села у стола, на котором горели восемь свечей в высоком шандале. Бумага оказалась на столе, и перья были тут же. Одно перо взяла в руку цесаревна Елизавета Петровна и с сознанием важности принимаемой роли произнесла громко:
– Приказывайте же, ваше величество, что писать?
– Гм, что писать?.. И ты хочешь писать? Напиши же на первый случай, что Я жалую возлюбленную дочь нашу, цесаревну Елизавету Петровну, в наши кабинетные секретари.
Перо заскрипело, и через несколько мгновений цесаревна произнесла:
25
Дочери Петра I и Екатерины I Анна и Елизавета.
Анна Петровна (1708 – 1728) – с 1725 года жена герцога Голштейн-Готторпского Карла Фридриха. Пыталась помешать планам Меншикова, тем более что видела в них угрозу и делам мужа. После смерти Екатерины I уехала с мужем в Голштинию. Её сын – Пётр III – позднее был объявлен преемником русского престола.
Елизавета Петровна (1709 – 1761/1762) – младшая цесаревна. После смерти Екатерины I её положение стало очень тяжёлым, особенно во время правления Анны Иоанновны и Анны Леопольдовны, которых пугало то, что гвардия всегда была на стороне Елизаветы Петровны. Её едва не постригли в монастырь, но в 1741 году она с помощью Преображенского полка совершила государственный переворот и стала русской императрицей.