Наконец, на семнадцатый день после родов, мне объявили, что Сергей Салтыков посылается в Швецию для провозглашения рождения моего сына. Более, чем прежде, уединилась я и страдала… Я не могла и не хотела никого видеть, я страшно тосковала… К концу масленицы (1755 г.) Салтыков вернулся из Швеции. Теперь было решено послать его в качестве российского поверенного в Гамбург. Это новое распоряжение усилило мое горе… Вернувшись из Швеции, он просил через Леонтия Нарышкина, чтобы я придумала под каким либо предлогом устроить с ним свидание. Я сообщила об этом Владиславовой, и последняя была со мной согласна… Я прождала его до трех часов утра, но он не приходил: я находилась в смертном страхе, не зная, что могло его задержать… Мне стало ясно, как день, что он не явился ко мне исключительно по недостатку внимания и привязанности, и что он нисколько не заботится о том, как я страдаю из привязанности к нему… Я отправила ему письмо, в котором горько жаловалась на его отношение ко мне. Он ответил мне и посетил меня; ему было очень легко утешить меня, ибо я охотно поддавалась его влиянию… К этому времени я узнала, как неосторожно вел себя Салтыков в Швеции и Дрездене, где он рассказывал свою историю всем женщинам, с которыми только встречался».
Таков доподлинный отчет самой Екатерины о том знаменитом скрещении, продуктом коего явился император Павел I, прародитель ныне царствующего Дома. Происхождение Павла от преступной связи его матери с камергером Салтыковым, впрочем, никогда не было в России тайной.
Известный Кользон[3] рассказывает про один характеристичный случай, как однажды об этом было сообщено Николаю I, сыну Павла. В числе декабристов, как известно, стремившихся устранить от правления Николая I, находился некий полковник Муравьев. Он был арестован, главным образом, для того, чтобы чрез него узнать имена многих важных заговорщиков, и потому, хотя Николай I дал ему аудиенцию «с глазу на глаз», но тем не менее, военный министр Чернышев и генералы Бенкендорф и Адлерберг присутствовали, находясь за ширмами. Император обещал Муравьеву полное помилование, если он выдаст своих соучастников, и при этом прибавил: «Я, твой властелин, обещаю тебе это торжественно». — «Что, — вскрикнул обезумевший Муравьев, — ты, мой властелин? Ты сын ублюдка!» — Император впал в такой гнев, что набросился на скованного по рукам и по ногам Муравьева и нещадно бил его ногами и кулаками, но Муравьев продолжал: «Трус! Ты и вся твоя порода не Романовы!» На императора нашло настоящее исступление, и неизвестно, чем окончилось бы истязание Муравьева, если бы выскочивший из-за ширмы Бенкендорф не поспешил увести его.