Фаворитка Генриха сидела на виду у всех в окружении придворных дам. Несравненная Диана де Пуатье, герцогиня Валантенуа, владела сердцем короля еще с тех пор, как он был подростком. Теперь же, почти шестидесятилетняя Мадам, как ее звали все, включая королеву, не утратила ни капли своего шарма, по крайней мере, в глазах короля, по-прежнему оставаясь для него «дамой, которой он служил». Холодная, надменная и элегантная, Диана овдовела в еще 1531 году, почти тридцать лет назад. С тех пор она носила только черные и белые траурные одежды, зная, как ей идут эти цвета, особенно по контрасту с расфранченными придворными. Екатерина, сорокалетняя, приземистая и располневшая после рождения десяти детей, давно уже овладела «искусством благопристойного притворства» и, за исключением редких случаев, провела последние двадцать шесть лет, тактично не замечая раболепствования горячо любимого мужа перед Мадам.
Генрих начал день с удачного поединка. Одетый в цвета Дианы — черный и белый — он принял вызов от герцогов де Гиза и Немура. Довольный лошадью, которую подарил ему герцог Савойского, Генрих крикнул ему: «Это ваш подарок помогает мне в сегодняшнем турнире!» Король уже устал, но настаивал на продолжении турнира. Екатерина послала гонца, прося супруга остановиться. Раздраженный, Генрих тем не менее вежливо ответил: «Я ведь сражаюсь как раз в вашу честь». Он снова сел на коня — пророчески носившего имя Малере, т. е. «Злосчастный» [4], — и приготовился биться с доблестным молодым капитаном своей шотландской гвардии, Габриэлем, графом Монтгомери. После этого, как утверждают очевидцы, какой-то мальчик в толпе разорвал тишину ожидания восклицанием: «Король умрет!»
Прошло несколько томительных мгновений, и противники схлестнулись; Монтгомери едва не сбил Генриха наземь. Было пять часов, и некоторые из зрителей поднялись, чтобы уйти. Король обладал здравым смыслом, но все-таки жаждал реванша. Несмотря на то что Монтгомери перепугался и молил, чтобы ему позволили уйти, Генрих настоял на продолжении, закричав ему: «Это приказ!» Екатерина снова попросила короля остановиться. Игнорируя просьбы жены, он потребовал у маршала де Вьевиля свой шлем. Тот произнес: «Сир, клянусь Богом, последние три ночи я видел сон: сегодняшний, последний день июня, будет для Вас роковым». Генрих едва ли услышал эти слова, так как даже не стал дожидаться традиционного сигнала трубы, возвещающего начало поединка. Двое наездников бросились навстречу друг другу. Когда они сшиблись, раздался треск ломающегося дерева, и Генрих, вцепившись в шею лошади, «шатаясь, сделал великое усилие, чтобы удержаться в седле». Королева пронзительно закричала, и зрители, оглушительно ахнув, вскочили на ноги.
Двое наиболее могущественных после короля мужей Франции — герцог Монморанси и герцог де Гиз — бросились вперед, чтобы не дать Генриху упасть. Опустив короля на землю, они сняли с него доспехи. И обнаружили, что забрало шлема наполовину открыто, а лицо залито кровью и деревянные щепки «изрядной величины» торчат из его глаза и виска. Король был «очень слаб… почти парализован… не шевелил ни рукой, ни ногой, но лежал, словно громом пораженный». Видя это, его юный соперник молил государя отрубить ему руки и голову, но «великодушный король, чья доброта не знала себе равных в его времена, отвечал только, что он не сердится… и что его не за что прощать, ибо он повиновался своему королю и вел себя как храбрый рыцарь». Толпа наседала, чтобы поймать взгляд Генриха, которого уносили в замок Турнель.
Ворота немедленно заперли. Король настоял на том, чтобы подняться по парадной лестнице самостоятельно; правда, его поддерживали за плечи и голову. Это была печальная процессия. Дофин упал в обморок, и его унесли следом за королем, в сопровождении Екатерины и большинства старших придворных. Рухнув на кровать, Генрих сложил ладони в молитвенном жесте, что удалось ему с трудом. А затем начал бить себя в грудь, каясь в грехах, как будто уже готовился принять смерть.
«Повсюду слышались неумолчные горестные стенания; и мужчины, и женщины равно плакали о нем», — писал Трокмортон, бывший очевидцем этого печального события. Боялись, что король не проживет и нескольких минут. Вызвали королевских хирургов. Когда врачи пытались удалить обломки, Генрих проявил необыкновенное мужество. Испытывая мучительную боль, лишь однажды несчастный пациент позволил себе закричать. Были предприняты обычные по тем временам меры: кровопускание, слабительное. Раненому дали овсяного толокна, от которого его вырвало. Прикладывали лед, рану смазали яичным белком. После этого он впал в лихорадочное, полубессознательное состояние, и всю ночь возле короля дежурили его жена, герцог Савойский и брат герцога Гиза, кардинал Лотарингский. Король «отдыхал дурно», и в три часа ночи бодрствующих сменили. Екатерину увели прилечь; она и сама находилась в состоянии шока.
Герцог Савойский тем временем вызвал личного хирурга Филиппа II, Андреа Везалия. Знаменитому лекарю принесли головы нескольких казненных накануне преступников. Он вместе с Амбруазом Паре, своим французским собратом, попытался при помощи деревяшек воспроизвести рану короля на черепах трупов. Пока они обсуждали результаты своих жутких экспериментов, Генрих угасал. Выходя ненадолго из забытья, он просил, чтобы играла музыка, и диктовал письмо французскому послу в Риме, выражая надежду на то, что недавно начатая борьба против еретиков продолжится, если он поправится.
Бросавшееся в глаза отсутствие Дианы де Пуатье отражало безнадежное состояние короля. «Мадам… не входила в опочивальню со дня его ранения, боясь, что королева выгонит ее», — писал один хронист. Екатерина разделяла супружество с Дианой, но последние мгновения жизни короля принадлежали ей одной.
Диана, укрывшись в дальней части дворца, с трепетом ожидала новостей о своем возлюбленном. За две ночи до кончины короля к ней, по приказанию королевы, явился офицер, требуя возвращения драгоценностей, принадлежащих французской казне и королевской фамилии, которые Генрих подарил алчной фаворитке. «Что, он мертв?!» — воскликнула она. «Еще нет, Мадам, но долго не продержится», — заметил офицер. В ответ Диана заявила — «пока дыхание теплится в теле ее господина, она будет повиноваться ему одному».
Вечером 4 июля у короля резко поднялась температура. Началось заражение крови. Поговаривали о вскрытии раны, дабы снизить давление и облегчить боль, но, когда сняли повязки, обнаружилось такое огромное количество гноя, что эту идею оставили. Генрих был обречен, и не оставалось ничего более, как ожидать его смерти. Этого события Екатерина боялась на протяжении всего своего брака, с тех пор, как вышла за него четырнадцатилетней девочкой. Она обожала супруга и страстно преклонялась перед ним. Всякий раз, когда Генрих уходил воевать, Екатерина и ее фрейлины надевали траур. Во время военных кампаний, не получая от мужа ни весточки, королева молилась дни и ночи напролет, принося Богу самые пылкие и экстравагантные обеты. Ее руки неустанно сжимали многочисленные амулеты и талисманы, дабы супруг вернулся домой невредим. И, хотя Екатерина знала о зловещих пророчествах, сулящих королю гибель касающихся рокового возраста короля, она оказалась не готовой к происходящему.
Перемежая молитвы слезами, Екатерина металась от умирающего мужа к сыну: на ее глазах Генрих терял зрение и связную речь, а юный дофин лежал в постели, рыдая и колотясь головой о стену, словно лишившись рассудка.
Придя в сознание в последний раз, король велел позвать сына и приказал ему написать Филиппу Испанскому, что передает под его покровительство свою семью и страну. Взяв дофина за руки, он сказал: «Сын мой, ты остаешься без отца, но не без благословения. Я молю Бога, чтобы ты оказался удачливее меня». «О, Боже мой! Как могу я жить, если отец умрет?» — вскричал юноша со слезами и снова упал в обморок.
Утверждают, будто 8 июля король призвал Екатерину и, после того, как настоял, чтобы брак его сестры Маргариты был заключен немедленно, «вверил своей супруге королевство и детей своих». На следующую ночь в комнате уже вступившей в брак Елизаветы состоялось тихое венчание Маргариты и герцога Савойского. Мессу отслужили поспешно, боясь, как бы весть о смерти короля не прервала ее. Екатерина была слишком измучена, чтобы присутствовать при венчании. Следующим утром на рассвете короля исповедовали, а в час дня он испустил дух. Много лет спустя его дочь, Марго, назовет смерть отца «ужасным ударом, который лишил наш род счастья, а нашу страну — мира».
4
Коня действительно звали «Malheureux» Некоторые историки полагают, что лошадь, подаренную королю, таким «недобрым» именем не назвали бы; вероятно, коня переименовали уже после инцидента.