Но произвести впечатление на сестру было не так просто, тем более дифирамбами в честь Наполеона. Она была слишком умна, чтобы позволить своему восторженному брату испортить себе настроение и расстроить свои брачные планы. Она пыталась оказать давление на императора политическими аргументами. Прежняя «милая обезьянка» со «сладким носиком», который он так любил целовать, отвечала холодно и сухо:.. Я могу примириться только с теми условиями, которые соответствуют слухам, распространившимся в городе, — что мы теперь получаем большие территориальные приобретения, Висла становится нашей границей с Пруссией, а Дунай — с Турцией. В противном случае для нас было бы позором объединяться с человеком, с которым мы начали войну, без малейшей для нас выгоды; во имя чего тогда принесены неслыханные жертвы?..» И, войдя в азарт, Екатерина Павловна решительно добавляет: «Я хочу видеть Россию неприкосновенной, неуязвимой и недосягаемой, я хочу, чтобы ее уважали не на словах, а на деле, ибо у нее есть все средства быть таковой». Радостное сообщение Александра о том, что он проводил все свое время с Бонапартом, Екатерина расценила как плохую шутку. Она считала, что с Наполеоном надо быть осторожным, «так как этот человек — смешение коварства, непомерного честолюбия и фальши»{20}. Бонапарт, считала она, сам должен быть польщен тем, что мог общаться с таким человеком, как Александр. Это должно было бы льстить его самолюбию, это превратило бы его врагов в друзей и увеличило бы его блеск и могущество. Екатерина собиралась пользоваться своим правом говорить с братом обо всем открыто и высказывать ему свои глубочайшие убеждения, однако если бы он рассердился на нее, на ту, которая царила в его сердце, то она бы более не высказывалась на эти темы. Хотя скорее всего Екатерина потому и осмелилась говорить откровенно, от чистого сердца, что сам Александр в душе сильно сомневался в правильности своей политики.
Итак, Екатерина была возмущена всем происходящим в Тильзите. Неужели ее первая попытка совершить прорыв в большую политику должна закончиться провалом? Неужели она должна отказаться от австрийской короны? Неужели брат был так очарован Наполеоном, что попался в его сети? На время гнев лишил ее способности действовать, она даже не стала обращаться к Куракину, пытавшемуся форсировать осуществление задуманного брачного проекта. Только Мария Федоровна сохраняла хладнокровие в этой ситуации, хотя события в Тильзите раздражали ее не меньше. Но она не собиралась отказываться от союза с венским Хофбургом и считала, что князь Куракин должен выполнить порученное ему задание, ведь однажды он уже проявил свои блестящие дипломатические способности. В письме к Марии Федоровне Куракин, однако, жаловался не на бездействие Екатерины, а на то, что она послала уже три письма князю Багратиону, в то время как он, Куракин, не получил от нее ни одного. Иными словами, он намекал на длящееся уже несколько месяцев увлечение княжны Багратионом, которое, по его мнению, следовало прекратить и сконцентрироваться на решении в Вене главной задачи.
Сама Екатерина не хотела отказывалась от своего брачного проекта еще и потому, что слишком много людей было посвящено в него и в России, и за границей. Супруга Александра I Елизавета уже обсуждала эту тему со своей матерью в Баден-Бадене. Отношения между Елизаветой и Екатериной не сложились, и виновата в этом была прежде всего Мария Федоровна. Но неуверенная в себе и недостаточная активная Елизавета из упрямства перенесла свою неприязнь ко вдовствующей императрице на великую княжну. Екатерина Павловна, со своей стороны, не упускала ни одной возможности продемонстрировать антипатию к немецкой принцессе. Так что императрице Елизавете было бы только на руку, если бы ее язвительная и неудобная невестка покинула петербургский двор, а у Марии Федоровны стало бы одним союзником меньше. Сомневаться не приходилось: Елизавета относилась к Екатерине сугубо отрицательно: «Я никогда еще не видела более странную юную персону. Она вступила на дурной путь, поскольку примером для подражания в своем поведении и даже манерах выбрала любимого брата Константина. Она говорит так, как не должна говорить женщина и в сорок лет, не говоря уже о девятнадцатилетней девушке»{21}.