Вскоре поступают новые известия, способные еще более раздуть вспыхнувшую фамильную гордость Иоганны. Мальчик Петр-Ульрих Голштинский внезапно выписывается вместе со своим воспитателем Брюммером в Россию, переходит в православие и считается престолонаследником императрицы Елизаветы. Его бывший опекун, брат Иоганны, епископ Любекский получает по настоянию российмкого двора шведскую корону.
Новое московское солнце пригревает своими расточительными лучами маленький Цербстский двор. Теперь у Иоганны брат-король, племянник – наследник императорского престола, теперь она глава в доме, и возведенный милостью ее благодетельницы в ранг фельдмаршала хромой Христиан-Август отходит совсем на задний план. Голова ее неустанно занята изысканием новых возможностей использовать в еще большей степени милость российской самодержицы.
Ее глаза останавливаются на дочери. В этом ребенке нет, разумеется, ничего особенного, но при политических браках личные качества невесты, как известно, не играют особой роли. Почему бы не подтолкнуть немного судьбу? Если русской императрице доставляет удовольствие собирать фамильные портреты, то она, конечно, не обозлится, если ей пришлют портрет ее юной цербстской родственницы. В Берлине проживает знаменитый художник по имени Пейн. В своих портретах он обычно льстит своим моделям. Он легко может превратить тринадцатилетнюю девочку в пятнадцатилетнюю и сделать из худенького существа расцветающую красотку. Он это и делает. Принц Август Голштинский берет портрет с собою в Россию, и "выразительное лицо юной принцессы понравилось императрице", как отмечает Стелин, новый воспитатель Петра-Ульриха, перешедшего уже в православие и именующегося в качестве великого князя и престолонаследника Петром Федоровичем. "Великий князь тоже рассматривал портрет не без удовольствия", – пишет тот же Стелин.
Принимая во внимание, что при дворе дело происходит отнюдь не так, как это изображается в оперетках, можно сказать с уверенностью, что о проказах слепого Амура в данном случае не может быть и речи. Иоганна послала в Россию портрет своей дочери именно с той целью, чтобы он попался на глаза Петру Федоровичу, да и императрица показала ему этот портрет именно для того, чтобы он "рассматривал его не без удовольствия".
Но для комбинаций время еще не настало. Проходит больше года, а из России не поступает никаких новых интересных вестей. Жизнь в Цербсте течет своим обычным скучным и монотонным порядком.
Принцессе Софии минуло четырнадцать лет. Она очень вытянулась и похудела, не отличается особенной красотой, но внешность ее довольно привлекательна. У нее черные блестящие волосы и черные блестящие глаза под высоким красиво оформленным лбом. Сама она все еще считает себя дурнушкой и совершенно не заботится ни о своих нарядах, ни о прическе. Она все еще стоит, как Золушка, в тени своей красивой и темпераментной матери. Но она уже знает, что может нравиться людям, знает даже, каким способом добиться этого результата, и с увлечением упражняется в новом искусстве.
Жестоко ошибается, однако, тот, кто подумает, что будущая Астазия начнет с того, что будет кружить головы мужчинам. София абсолютно лишена кокетства, и она хочет вызывать не сексуальное очарование, а симпатию. Эта симпатия ей необходима, она тоскует по ней, жаждет ее, ищет ее у всех – у мужчин и женщин, у старых и молодых, у взрослых и детей. Она открывает методы снискания симпатии, которые должны быть признаны грандиозными именно вследствие их кажущейся незначительности. Уже в четырнадцать лет она постигла, что люди предпочитают, чтобы ими восхищались, а не восхищаться другими, что они предпочитают говорить, а не слушать. Ее матери особенно по душе великолепные аллюры дамы, желающей казаться чем-то большим, нежели она представляет собою в действительности – София старается быть по возможности простой и естественной. Мать увивается за всеми, кто занимает более высокое общественное положение, чем она, и высокомерна по отношению ко всем стоящим ниже ее, маленьким людям. София же равно любезна со всеми, каждую камеристку, каждого слугу, портниху, парикмахера, кучера она подкупает ласковой улыбкой, приветливым словом.
Она еще не прочла ни одной строчки из произведений Вольтера, она еще не знает самого слова "демократия", в ее охоте за людьми нет никакой системы; в основе ее поведения лежит просто одиночество заброшенного ребенка, стремящегося снискать всеобщее благоволение. Но этот ребенок обладает своеобразной гордостью: эта гордость не препятствует ей пожимать самую грязную мозолистую руку, но мешает ей выплакаться на груди у закадычной подруги одинакового с ней общественного положения.
Постепенно вокруг нее начинается шушукание на тему том или ином предполагаемом браке, какая-нибудь из тетушек обронит мужское имя, кто-либо из дядюшек отпускает шуточку. В Берлине принц Генрих Прусский танцует с Софией, находит ее милой, говорит об этом своей сестре, герцогине Брауншвейгской, та передает его слова в Цербст – и уже вся семья начинает оживленно обсуждать возможность этого как никак заманчивого брака с братом короля. Эти проекты доходят и до сведения Софии. Что говорит по этому поводу она, о мнении которой никто не осведомляется, что думает она о принце Генрихе? Что думает она обо всех тех или иных предполагаемых женихах, имена которых называются родней?
Она знает, что для нее все зависит от того, найдет ли она подходящего мужа. Подходящего мужа – что понимает она под этим? Нарисовала ли она себе какой-нибудь идеал, тоскует ли она в тишине по какому-нибудь действительному или только по воображаемому герою? Ничего этого мы не знаем. Тщетно пытаемся мы отыскать в ее записках какие-нибудь следы воспоминаний о первой юношеской любви, о первом увлечении подростка, София как будто вовсе не знает о существовании чего-либо подобного. Мы нигде не встречаем в ее записках образа мужчины, действительным или кажущимся величием которого она бы восторгалась, чей вид преисполнял бы ее волнением, чьего приближения она бы дожидалась с трепетом.
Ее чувственный темперамент сказывается в ее юные годы в столь же малой степени, как и ее гениальность. Эта женщина, которой суждено впоследствии прославиться своим образом жизни чуть ли не в еще большей мере, чем своими государственными деяниями, любовные приключения которой станут возмущать всю Европу, которая, впрочем, не совсем основательно будет считаться воплощением ненасытной жажды мужчин, будет объектом специальных психологических изысканий на эту тему, героиней пикантных опереток и скабрезных романов, – эта женщина провела свою юность более скромно и невинно, чем средняя современная институтка.
Нет, разумеется, недостатка в выдумках на ее счет. Еще при жизни Екатерины курсировали различные слухи о тех любовных связях, которые у нее якобы были уже в самом нежном возрасте, а после ее смерти разливается целая грязная волна памфлетов и псевдо-исторических документов, которыми зачитывается падкая до пикантных сенсаций публика, готовая поверить тому, будто двенадцатилетняя София, любуясь из дворцовых окон военными парадами, приглашала затем разных офицеров на ночные визиты к ней совершенно недвусмысленного характера. Все это клевета, сплетни и выдумки, если даже означенные произведения напечатаны на пожелтевшей от времени бумаге, переплетены в роскошные кожаные переплеты и хранятся в замечательнейших библиотеках Европы. Ненасытнейшая из коронованных женщин всех времен в 14 лет не только невиннейшая девственница, но даже не переживает ни одного столь естественного для этого возраста платонического увлечения.