Теперь ее загородила собой Королева. Екатерина видела ее спину и руки в боки. Ее насмешливый голос выговаривал подруге:
– Вот-вот, она и сказывает, что вы, любезная моя, Саввиш-на, токмо и делаете, что протежируете брата и его дочь. Дескать, кабы не ты, Марья Саввишна, так не видать Ардалиону Турсункову, мужу вашей племянницы, места обер-гофмейстера императорского двора Протасова отошла, и Екатерина паки увидела Саввишну. Ее кристально чистые, честные глаза смотрели на Протасову все такожде растерянно. Екатерина тихонько встала с постели, подошла к двери. В сей самый момент явился камердинер Зотов доложить, что прибыла княгиня Дашкова навестить императрицу. Екатерина наблюдала как при виде Дашковой Протасова нахмурилась, а худенькая, в простом платье Саввишна, подскочила со своего места, еще на расстоянии протянула руки навстречу чопорной и строгой Екатерине Романовне. Она обняла ее, тихонько приговаривая, как рада ее видеть, что императрица спит, но она скоро проснется и будет рада видеть дорогую княгинюшку. Перекусихина усадила Дашкову рядом с собой, и наговорила ей массу добрых слов о ее уме, доброте, умение видеть в людях токмо хорошее и, что самое примечательное – никогда не возводит на них напраслину. На глазах Екатерины, надменность княгини таяла с каждым словом камер-юнгферы. Екатерина с удовлетворением заметила оное и даже пожалела свою подругу молодости: как, однако, нелегко ей, с ее характером, принесшим ей толико жизненных разочарований! Поистине, кто завидует, тот страдает! Сию минуту, видимо, княгиня сама уверилась, что она и на самом деле таковая, какой ее расписывает умненькая и благостная Саввишна. Цены нет ее наперснице, коли она умеет растопить сердце такой прямолинейной и неумолимой души, как у княгини Екатерины Романовны. Екатерина улыбнулась сама себе: небось, более не захочется сей правдолюбке оговаривать ее милую Перекусихину. Какие все-таки разные на земле люди: и добрые, и злые, умные и глупые, и совершенные дураки. Мария Саввишна на вид не красавица, но ее простота, правда и чистота – наилучшая красота! Недаром все ее искренне почитают.
Весь дипломатический корпус обожал Эрмитажные собрания в Царском Селе. Здесь отсутствовала скука и принуждение, кругом были любезные светские люди. Некрасивый Кобенцель источал свое неистребимое веселье, сухощавый Фитц-Герберт выказывал свой образованный ум, де Сегюр свое неистощимое остроумие, кое весьма забавляло и восхищало императрицу. Иногда, когда вдруг исчерпывались разговоры по какому-то предмету, то непременно приходило время Льва Нарышкина: тут же звучала какая-нибудь шутка или каламбур, все смеялись и острили в ответ. Шутки благородного Александра Строганова были благодушны и весьма тонки. В присутствии острослова Потемкина ощущалась некоторая напряженность, но в то же время, всем была интересна его оригинальность, коя присутствовала в нем даже в минуты хандры и задумчивости. В таковые моменты можливо было видеть его нещадно грызущим свои ногти. Все видели, что государыня в присутствии его не спускала со своего «великого нохтегрыза» ласкового взгляда. Она любила слушать его более остальных, всегда с аттенцией внимала его рассказам, и почти всегда сама в них принимала участие.
– Ну, что ж, – сказала она в тот вечер на Эрмитажном собрании, – у меня не самая лучшая новость.
Все затаили дыхание. Глянув на приближенных, она успокоила их:
– Ничего страшного, окроме того, что у меня околела левретка Земфира.
– Что ж, надобно тогда непременно составить собачке эпитафию, – буркнул Потемкин.
Екатерина засмеявшись, согласилась:
– Полагаю, что эпитафия бы не помешала. Кто у нас самый скорый сочинитель?
– Я! – воскликнул де Сегюр, – но токмо на французском.
– Я не против, граф!
Де Сегюр, вооружаясь пером и бумагой, попросил:
– Дайте мне, Ваше Величество, хоть что-нибудь, что характеризовало бы вашу левретку.
Императрица принялась перечислять:
– Родилась она от двух аглинских собак: Тома и Леди. Было у нее много достоинств, правда, бывала и зла.
Де Сегюр недолго трудился, и преподнес ей весьма складную эпитафию Земфире, коей императрица была весьма довольна. Позже, она даже велела вырезать ее на камне, который был поставлен в Царскосельском саду. С тех пор она почитала де Сегюра лучшим французским пиитом, паче того – с восторгом поведала о пиитическом даре даже своему далекому другу Мельхиору Гримму. По оному поводу князь Потемкин неустанно язвил в течение долгого времени, пеняя на то, что Екатерина принимает эпитафии за поэзию.