«Этого хватило бы, чтобы убить меня, сказала она, что для меня было весьма утешительно. Я пребывала в слезах с самого момента рождения ребенка, особенно из-за того, что меня так жестоко бросили, из-за того, что я лежала в дискомфорте после долгой и болезненной работы — между дверями и окнами, которые были плохо закрыты; из-за того, что никто не отнес меня в мою постель, хотя она была рядом, а я сама была слишком слаба, чтобы дотащиться туда»{156}.
Графиня Шувалова отправилась за акушеркой, которая пришла лишь через полчаса. До этого Елизавета требовала уделять все внимание ребенку. Наконец Екатерину отнесли в кровать и опять оставили в одиночестве до конца дня. Ни великий князь, ни императрица не побеспокоились прийти и проверить, как она себя чувствует. Невозможно было яснее продемонстрировать, что выполнив свою задачу и произведя ребенка, она больше ничего не значит. Тем временем по случаю рождения шли бесконечные празднования.
На следующий день у Екатерины начались сильные боли слева, она даже не могла спать. И снова о ней никто не побеспокоился, хотя великий князь заглянул на минуточку — лишь только чтобы сказать, что у него нет времени побыть с ней. Мадам Владиславова немножко посидела с ней, но ничего не сделала, чтобы помочь, и Екатерина, хоть не могла сдержать слезы и стоны, испытывала ненависть к предательству ее страданий.
Через шесть дней после рождения Павла крестили. Екатерина считала, что при этом он чуть не умер от язв во рту. Но те новости, которые доходили до нее, она получала тайком, ибо слишком настойчивые расспросы могли быть истолкованы как знак недоверия к уходу императрицы за ее сыном. Екатерина и в самом деле не доверяла методам воспитания Елизаветы. В своих мемуарах она описывает множество болезней Павла, которыми он страдал с детства.
«Его держали в чрезвычайно жарко натопленной комнате, пеленали во фланель, укладывали в детскую кроватку, выстланную мехом серебристой лисы, укрывали атласным стеганым ватным одеялом, поверх которого стелили второе стеганое покрывало из розового бархата, отороченного серебристой лисой. Позднее я часто видела его лежащим в такой упаковке, обливающегося потом с головы до ног, так что когда он вырос, легчайшее дуновение вызывало у него простуду. Кроме того, он был окружен огромным количеством старух, которые своими первобытными средствами — результатом их невежества — принесли ему гораздо больше физического и морального вреда, чем пользы»{157}.
В день крещения, которое Екатерина не посетила бы, даже если б чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы это сделать (религиозные обычаи диктовали, чтобы она оставалась в отдалении в течение сорока дней после родов), императрица пришла навестить ее и принесла несколько ювелирных изделий (описанных Екатериной как «жуткое маленькое ожерелье с сережками и два плохоньких кольца, которые я постеснялась бы подарить своим горничным»{158}) и известие о том, что ей выделен подарок в сто тысяч рублей. К сожалению, ей вскоре пришлось одолжить эти деньги императрице; она не получила их обратно до января. Причина заключалась в том, что великий князь Петр повел себя самым возмутительным образом. Узнав, что Екатерине был выделен подарок, он потребовал такую же сумму себе. Из-за трудностей с денежной наличностью секретарю кабинета императрицы барону Черкасову пришлось одолжить эти деньги у великой княгини, чтобы императрица могла передать их великому князю.
Были организованы балы, иллюминация и салюты, чтобы отпраздновать крещение Павла Петровича, а его мать чахла в постели, больная и несчастная. Великий князь начал посещать ее по вечерам — но, по сути, лишь для того, чтобы видеть ее фрейлин, в особенности Елизавету Воронцову, племянницу вице-канцлера, которая стала центром внимания Петра. Придворные обычно называли ее «das Frälein» или просто по отчеству — Романовна. Все женщины, в которых влюблялся Петр, были значительно ниже него по социальному положению и уровню образования, и das Fräulein не была исключением. Она считалась также очень грубой. Но она любила Петра, а он любил ее. Казалось, с Елизаветой Воронцовой он расслаблялся и становился самим собой, не боясь осуждения, в то время как с женой постоянно ощущал, что его судят и оценивают.
Хотя Екатерина давно уже считала свой брак неудачным и сама была неверной, она страдала, видя мужа (которого прежде считала бессильным построить жизнеспособные отношения) привязанным к кому-то другому — в особенности когда видела, что этот кто-то еще и стоит ниже нее. То был удар по ее гордости. Вдобавок к ее страданиям, через две с половиной недели после рождения Павла Екатерине сообщили, что Сергея Салтыкова отсылают прочь. Предлогом для отправки из Петербурга было его назначение официальным посланником ко двору Швеции с новостью о рождении наследника. «Я еще глубже закопалась в постель, где могла мирно предаваться своему горю. Чтобы оставаться там, я сделала вид, что в ноге усилились боли, не дающие мне встать, но действительной причиной было то, что я не могла и не хотела никого видеть»{159}.
30 октября стало концом сорокадневного заключения, и в комнатах Екатерины провели «церковную церемонию», на которой присутствовала императрица. Впервые после родов Екатерине позволили увидеть сына. «Я нашла, что он прекрасен, и его вид заставил мое сердце возрадоваться. Но как только молитвы окончились, императрица унесла его»{160}. Через два дня Екатерина принимала официальные поздравления. Комната рядом с ее спальней была по этому случаю богато обставлена; она сидела на кровати, покрытой розовым бархатом, вышитым серебром, и посетители выстраивались в очередь, чтобы поцеловать ей руку.
Затем двор вернулся в Зимний дворец, где Екатерина решила не покидать свою комнату, пока не сумеет преодолеть депрессию. Она посвятила остаток 1754 года чтению и размышлениям. Ее чтение включало работы Вольтера, «Дух законов» Монтескье (книга эта оказала огромное влияние на ее законодательную деятельность в качестве императрицы) и «Анналы» римского историка Тацита, а также все русские книги, какие попадались ей под руку, в том числе «два огромных тома Барониуса, переведенные на русский язык»{161}. (Цезарь Барониус был итальянским прелатом и церковным историком; скончался в 1607 году.) Екатерина смогла собрать достаточно энергии, чтобы посетить литургию в Рождество, но та отобрала у нее все силы. «В церкви лихорадка и боль охватили все тело, так что вернувшись в свою комнату, я разделась и легла в постель, которая на деле была не более чем кушетка. Я поставила ее у закрытой двери, так как мне казалось, что из нее не дуют сквозняки»{162}. Она поставила свою кровать в маленькой комнате, потому что ее обычная спальня с окнами на восток и на север была слишком холодной. Но кроме того, она хотела, как все страдающие депрессией, запереться в пространстве как можно меньшем, и провела всю зиму, уединившись в этой узкой маленькой комнатке, прячась самым тщательным образом от сквозняков.
Между Рождеством и Великим постом при дворе и в городе устраивалось множество балов, чтобы отпраздновать недавнее появление наследника. «Люди старались перещеголять друг друга в стремлении устраивать обеды, ужины, балы, маскарады, фейерверки и иллюминации раз отрази все великолепнее»{163}. Екатерина не посетила ни одно из мероприятий, в качестве оправдания ссылаясь на болезнь. К концу этого периода праздников из Швеции наконец вернулся Сергей Салтыков. Во время его отсутствия Екатерина получала известия о нем и обменивалась с ним посланиями через канцлера Бестужева и мадам Владиславову (чей зять был первым секретарем канцлера). Через те же каналы она узнала, что на ближайшее будущее есть намерение назначить Салтыкова русским посланником в Гамбург.