Россия официально вступила в войну в январе 1757 года, примкнув к франко-австро-саксонскому альянсу против Пруссии. Это сделало положение сэра Чарльза еще более трудновыносимым, и он покинул Санкт-Петербург, ища передышки в деревне. 22 марта Екатерина написала ему, чтобы предупредить об издании секретного приказа вскрывать все письма иностранных посланников и о том, что приказ в особенности касался его. Она также сообщила, что каждый день в течение трех часов изучает английский язык (она так и не научилась ни говорить по-английски, ни понимать, ни хорошо читать). Сэр Чарльз подтвердил, что будет настороже, хотя считал, что его почта и так постоянно вскрывалась — во всяком случае, весь последний год. Он также интересовался, не беременна ли Екатерина: «Желаю всем сердцем, месье, чтобы у вашего сына появился брат»{219}. Ее ответ был отправлен на следующий день: «Я в отличном состоянии и надеюсь! Посылаю вам это сообщение, потому что вы желаете мне добра»{220}.
В начале весны великие князь и княгиня переехали в привычный Ораниенбаум. В апреле (двадцать первого ей исполнилось двадцать восемь лет) она написала сэру Чарльзу, попросив того похвалить в разговоре с великим князем ее человеческие качества: «посоветовать ему, как настоящий и искренний друг, следовать полезному совету прекрасной головы [то есть ее собственной]»{221}. В этот год в Ораниенбауме она проводила время, планируя и засаживая свой сад, гуляя, катаясь верхом, выезжая одна в легком экипаже и читая, пока великий князь занимался голштинскими войсками и устраивал вечера и маскарады. В мае Екатерина попросила сэра Чарльза устроить ей еще один секретный заем. Она использовала часть денег, чтобы организовать 17 июля праздник в масках и концерт в своем саду с целью улучшить плохое настроение великого князя (к этому времени она была уже примерно на пятом месяце беременности). Это было тщательно продуманное мероприятие. Вот как описывает его Екатерина:
«Немного в стороне от леса у меня… стояла большая колесница, построенная Антонио Ринальди, итальянским архитектором, который работал на меня в это время: в ней мог разместиться оркестр из шестидесяти человек — музыкантов и певцов. Придворный итальянский поэт написал стихи, а хормейстер Арайя музыку. Дикая аллея в саду была украшена лампами и отделена занавесями от места, где накрыли столы для ужина»{222}.
Погода была великолепной. После первого блюда занавески, скрывавшие аллею, подняли, явив взорам оркестр, прибывший в сопровождении танцоров на колеснице Ринальди, которую тянули примерно двадцать быков в гирляндах. Все поднялись, чтобы смотреть представление и слушать музыку, а затем снова заняли места перед подачей второго блюда. Затем последовала лотерея по бесплатным билетам, в которой раздавались китайский фарфор, цветы, ленты, веера, гребни, кошельки, перчатки и «другие безделушки»{223}. После десерта были танцы, закончившиеся в шесть утра. Событие, по общему мнению, имело громадный успех. «Там не было места для интриг и злобы, и Его высочество вместе со всеми пережил восторг и благодарил великую княгиню за ее празднество»{224}. Мероприятие стоило Екатерине почти половины ее годового дохода.
19 августа русские силы одержали победу при Гросс-Егерсдорфе. В день благодарственного молебна в честь победы Екатерина устроила в своем саду праздник для великого князя и всех членов двора в Ораниенбауме, а также повелела зажарить быка для чернорабочих и каменщиков. Петр вынужденно радовался вечеру в трудный для себя момент, так как его симпатии оставались с Фридрихом Великим и пруссаками.
Ситуация становилась очень сложной для Екатерины и ее друзей. Первые признаки беды были связаны с решением маршала (ранее генерала) Апраксина не извлекать пользу из победы при Гросс-Егерсдорфе, преследуя пруссаков. В своих мемуарах Екатерина поддерживает идею, что маршал в ожидании смерти императрицы и последующих перемен в политике использовал как предлог якобы недостаточное снабжение, чтобы оправдать отход. Однако одновременно сторонники императрицы подозревали в интригах для обесценивания русской победы ее самоё и Бестужева — из-за тайного расположения к Англии. Екатерина признает, что действительно имела переписку с Апраксиным, но утверждает, будто писала ему только по распоряжению Бестужева, дабы предупредить о слухах, ходящих о нем в Санкт-Петербурге, и подтолкнуть к действиям. «Яобъяснила, что его друзья считают трудным оправдать скорость его отхода и просила возобновить продвижение вперед и выполнять приказы правительства. Канцлер Бестужев отправил это письмо ему. Маршал Апраксин мне не ответил»{225}.
8 сентября императрица перенесла приступ эпилепсии. Это произошло в Царском Селе, возле приходской церкви, куда она ходила на литургию по поводу праздника Рождества Богородицы. Толпа людей окружила ее, лежащую без сознания. Это означало, что ее болезнь больше невозможно было прятать за стенами дворца. Ей пустили кровь прямо на месте, затем унесли и уложили на софу. Вскоре она пришла в себя, но не могла нормально говорить (прокусила язык во время приступа) и не понимала, где находится.
К концу сентября великий князь обнаружил явную теперь беременность Екатерины, что стало причиной раздражения. Однажды он заявил в присутствии Льва Нарышкина и еще нескольких человек: «Один Бог знает, отчего моя жена беременна. Не знаю, мой ли это ребенок и должен ли я его признавать»{226}. Нарышкин помчался к Екатерине, чтобы передать ей эти слова. Встревоженная, но как всегда быстро соображающая, она решила спровоцировать великого князя, предположив, что он не захочет делать предметом публичного обсуждения свои дела в брачной постели. Она проинструктировала Нарышкина: ему следует попросить Петра поклясться своей честью, что он не спал с ней, и сказать, что если он готов дать такую клятву, Нарышкин немедленно информирует Александра Шувалова как официального главу Секретной канцелярии. Нарышкин поступил в соответствии с этим планом, и Петр, чье замечание было сделаны в плохом настроении, ответил: «Идите к черту. Не говорите мне больше об этом»{227}.
И реакция Петра, и ответ Екатерины предполагают, что время от времени они все еще спали вместе, несмотря на то, что оба имели связи на стороне. Екатерина могла исхитриться переспать с Петром, обнаружив, что беременна. Таким образом оставалась слабая возможность, что Екатерина носила ребенка Петра. Однако широко распространилось мнение, что отцом ребенка является Понятовский. Впрочем, он не сделал никаких намеков на это в своих мемуарах.
Сэр Чарльз Хэнбери-Уильямс оставил Россию в октябре.[27] В этом же месяце Понятовский получил извещение, что должен покинуть Петербург. Вероятно, это увеличило частоту его встреч с Екатериной, так как оба чувствовали, что должны извлечь как можно больше из оставшегося времени.
8 ноября императрица на публике спросила Понятовского, почему его отзывают. Он ответил, что его двор действует под давлением Франции. Всего лишь через несколько дней престиж Франции рухнул — с получением новостей о разгроме ее армий Фридрихом Великим при Россбахе. Давление на Понятовского временно ослабело. Екатерина уговорила Бестужева протестовать против его отзыва. Фон Брюл разрешил Понятовскому отложить запрос на прощальную аудиенцию.
Дочь Екатерины Анна Петровна родилась 29 ноября 1757 года между десятью и одиннадцатью часами вечера. Императрица решила назвать ее именем своей умершей старшей сестры, матери Петра. Какие бы сомнения Петр ни высказывал по поводу своего отцовства, он казался довольным. «Он устроил большие празднества в своих апартаментах, приказал, чтобы торжества организовали также и в Голштинии, и принял все поздравления с удовлетворенным видом»{228}. Последовала та же процедура, что и после рождения Павла Петровича: ребенка забрали, чтобы растить под присмотром императрицы и ее слуг. На шестой день после рождения девочку крестили. Императрица сделала денежные подарки великим князю и княгине — по шестьдесят тысяч рублей каждому. После крещения при дворе и в городе прошли празднования.
27
Чуть больше чем через два года он покончил жизнь самоубийством. Симптомы, которые начали беспокоить его в последние месяцы пребывания в России, оказались проявлением начальной стадии умственного расстройства.