Несмотря на все встреченные трудности, Екатерина наслаждалась ролью императрицы. Она писала мадам Жоффрен:
«Если бы не боязнь наскучить вам, говоря так много о себе, я рассказала бы, что ужасные дела, которыми я занимаюсь, незаметно становятся рутиной, что в те дни, когда я меньше изматываюсь, я чувствую, будто что-то упустила, и на следующий день работаю охотнее, чем когда-либо. Я взяла за правило начинать всегда с самых трудных, самых неудобных и самых скучных дел, и когда они уходят, остальное кажется легким и приятным; я называю это нормированным удовольствием… О том, что вы говорите по поводу правды и дружбы со стороны государей: я безусловно хочу, чтобы вы знали, я устала кричать об этом при каждом мыслимом поводе — я привыкла, что ко мне приближаются, дабы сказать неприукрашенную правду, даже если она против меня, и я нахожу это очень полезным»{362}.
Ее придворные, может быть, и встречали одобрение, когда говорили правду, но большинство все-таки находило трудным быть естественными в ее присутствии, так как Екатерина жаловалась в другом письме мадам Жоффрен: «Когда я вхожу в комнату, все считают, что явилась Медуза Горгона, все цепенеют, у каждого появляется напряженный взгляд. Я часто испускаю орлиный крик, протестуя, — но признаю, что это не способ изменить их: чем больше я кричу, тем менее непринужденно чувствуют себя люди»{363}.
В ноябре графа Кирилла Разумовского заставили уйти на пенсию с места гетмана Украины: у императрицы возникли сомнения по поводу эффективности его управления, подкрепленные Григорием Тепловым. Она написала Никите Панину о разговоре с Разумовским:
«Гетман был у меня, и я имела с ним разговор, в котором он сказал мне то же, что сказал и вам. В конце он попросил снять с него столь тяжкое и опасное для жизни бремя. На это я ответила, что вовсе не сомневаюсь в его лояльности и буду в дальнейшем беседовать с ним, Пожалуйста, скажите ему от моего имени, что сегодня или завтра он должен письменно изложить то, что сказал мне»{364}.
Когда все было устроено, Разумовскому выделили в компенсацию ежегодную пенсию (шестьдесят тысяч рублей), а также значительное количество украинской земли, и сохранили его положение сенатора, богатого хозяина и частого гостя при дворе. Императрица не назначила другого гетмана, а взамен создала Коллегию по управлению Украиной под контролем генерал-губернатора Петра Румянцева.
К концу 1764 года барон де Бретейль составил язвительный отчет для следующего французского посла — с описанием черт нескольких основных игроков при русском дворе, включая саму Екатерину:
«Нужно, безусловно, учитывать, что она поставила себя намного выше всех предубеждений, которые больше всего уважают люди, и верит, что единственной движущей силой ее поведения являются ныне и навсегда ее амбиции и удовлетворение ее желаний. Эти два мотива довольно часто служат базой для поведения большинства. Но, тем не менее, есть соображения, которые удерживают их — а при этом каждый наверняка чувствует, что не существует обстоятельств, способных остановить Екатерину II в делах, которые ей по вкусу, тешат ее гордость или в ее интересах. Несмотря на ее ум, избыток этих трех страстей будет ослеплять ее и наверняка затянет, и не однажды, за пределы, обусловленные здравым расчетом и мотивом»{365}.
Паниным, полагает Бретейль, можно управлять, но весьма аккуратно.
«Он честен и беспристрастен, обычно желает добра и славы своей стране, но безрезультатно, и злится, когда его идеи не принимают безоговорочно. Но в большинстве случаев его гнев можно погасить, аплодируя его проектам, хваля его величие и беспристрастность его взглядов, мгновенно осуждая безрассудные оскорбления, сделанные по поводу его знаний и мнений. Мистер Панин также очень чувствителен к проявлениям дружбы. Он реагирует на мелкие знаки, которые говорят об интересе к его позиции. Ему приятно слышать, что особое расположение к нему не зависит от дела и от положения того, кто его выказывает. Едва ли существуют какие-либо конфиденциальные сведения, которые нельзя было бы извлечь из него такими льстивыми методами. Он также обожает веселье, и хотя на представлениях принимает очень серьезный вид, любит компании в узком кругу, среди людей, которые знают, как не быть серьезными. В остальном он весьма недоверчив и воистину тонкий человек, и было бы опасно пытаться завоевать его доверие слишком быстро любым из указанных способов»{366}.
К этому времени канцлер Воронцов уже мало что значил (и ушел на пенсию по приказанию Екатерины в начале 1765 года): «Его чувства к нам искренни и хорошо известны, как и его необыкновенная слабость, которая сводила его к нулю в любом мало-мальски важном деле»{367}.
По мнению Бретейля, при русском дворе было мало людей, которых нельзя было бы подкупить. Даже личный секретарь и друг Екатерины, Иван Елагин, был под подозрением:
«Он очень утонченный молодой человек, очень осмотрительный, но любит еду и удовольствия. Хочет, чтобы ему льстили. Его сила, которая велика, заставляет его тянуться к деньгам — но нельзя предлагать их ему, пока не пройдет какое-то время и с ним не установятся дружеские, тесные отношения»{368}.
Здоровье великого князя, похоже, с годами улучшалось, хотя он все еще часто страдал от разных легких заболеваний, включая головную боль. По словам Семена Порошина, он стал настоящим ее знатоком:
«Его высочество проснулся в шесть часов, пожаловался на головную боль и остался в постели до десяти… Позднее мы поговорили с ним о классификации, которую великий князь составил к своим мигреням. Он различал четыре мигрени: круговую, плоскую, обычную и сокрушительную. «Круговая» — это название он дал боли в затылке; «плоская» — та, что вызывала боль во лбу; «обычная» мигрень — это легкая боль; и «сокрушительная» — когда сильно болела вся голова»{369}.
Частью проблемы Павла — и наверняка одним из способствующих факторов неполадок с его пищеварением — было то, что он постоянно слишком спешил:
«У его высочества была плохая привычка торопиться. Он спешил встать, поесть, лечь спать. Сколько хитростей он придумывает в обеденное время, чтобы выиграть несколько минут и поскорее сесть за стол! То же самое и с ужином… Ложась вечером в постель, он уже думает о том, как бы встать пораньше на следующее утро. Это происходит почти каждый день, хотя мы пытаемся отучить его от этой привычки»{370}.
Неспособность сидеть спокойно была свойственна и Петру III.
25 декабря императрица в паре с сыном открыла бал менуэтом. Затем последовала кадриль, которой великий князь не знал. Панин позволил ему танцевать как хочется. Ребенок, которого надзиравшие за ним дамы называли «дорогой малыш Панюшка», обрадовался и «подпрыгивая, понесся кругами по комнате»{371}. Порошин заметил о своем поднадзорном: «Его высочество имеет недостаток, присущий всем тем, кто привык чаще видеть свои желания удовлетворенными, чем бесплодными. Они нетерпеливы, они желают, чтобы их слушались немедленно»{372}. Это была вторая черта, которую Павел пронес через всю жизнь.