Бальтазар Галуппи прибыл в Санкт-Петербург по трехгодичному контракту в июле 1765 года и быстро завоевал одобрение и придворных, и Екатерины. Требования к спектаклям — и к себе, и к другим — были явно выше, чем у его предшественников. В среду, в полдень, в вестибюле покоев императрицы состоялся концерт камерной музыки, на котором Галуппи произвел на всех впечатление точностью своей игры на клавикордах. Чтобы помочь старому виртуозу пережить свою первую петербургскую зиму, Екатерина подарила ему красный бархатный кафтан, расшитый золотом и с соболиной опушкой, а также соболью шапку и муфту из другого меха.
Ко дню именин императрицы (24 ноября) Галуппи попросили написать оперу «Didone abbandonata» («Веселая проказница») на либретто Пьетро Метастазио. На первых репетициях его не удовлетворял оркестр, поэтому он участил репетиции, на которых бранился и кричал на музыкантов на венецианском диалекте из-за малейшей ошибки. В игре оркестра наметился быстрый сдвиг к лучшему, но из-за количества костюмов и сцен, которые необходимо было подготовить, опера не была окончена к именинам Екатерины и ее отложили до карнавала. Оперу дважды показали за неделю до поста — то есть в последние дни февраля 1766 года — с огромным успехом. Через несколько дней после второго представления Екатерина послала Галуппи золотую коробочку для нюхательного табака, инкрустированную бриллиантами, и тысячу дукатов. Сеньора Колонна за исполнение роли Проказницы получила бриллиантовое кольцо ценой в тысячу рублей. Оперу снова поставили на Пасху, и последнее представление было дано на именины Екатерины в том же году.
В 1766 году от своего посла в Париже, князя Дмитрия Голицына, Екатерина узнала, что французский писатель и составитель «Энциклопедии» Дени Дидро находится в ужасном финансовом положении и поэтому выставил на продажу свою личную библиотеку за пятнадцать тысяч ливров. Екатерина давно уже интересовалась Дидро, впервые написав ему вскоре после воцарения с предложением продолжить публикацию «Энциклопедии» в России, так как публикация дальнейших томов во Франции была запрещена. Но Дидро отклонил ее помощь, предпочитая публиковаться в Швейцарии.
На этот раз она сделала ему предложение, от которого он не смог отказаться — шестнадцать тысяч ливров при условии, что пока Дидро жив, книги останутся в его доме. Более того, она назначила его библиотекарем с окладом в тысячу ливров в год, которые были выплачены за пятьдесят лет вперед. Не удивительно, что Дидро рассыпался в благодарностях и в ответ стал парижским советником Екатерины по живописи, выискивая великие полотна, выставленные на продажу, и откладывая их для нее. Князь Голицын, культурный сановник и свой человек в интеллектуальных кругах Парижа, также действовал в этом направлении, покупая для Екатерины работы современных художников, таких как Грез и Шарден.
Покупка Екатериной библиотеки Дидро заставила Вольтера, с которым она переписывалась с 1763 года, написать угодливое письмо:
«Мадам! Все глаза должны теперь обратиться к северной звезде. Ваше императорское величество нашли тропу к славе, доселе неизвестную другим государям. Теперь каждому придется думать о щедрых актах великодушия в семистах или восьмистах лигах от своего государства. Вы действительно стали благодетельницей Европы; и вы, благодаря величию своей души, обрели гораздо больше, чем другие завоевывают силой оружия»{387}.
В своем ответе Екатерина с должной скромностью, но с долей лицемерия заявляет, что «свет северной звезды — это только северная заря»{388}, и отвечает комплиментом на комплимент: «Вы боретесь с сонмом врагов человеческих: суеверием, фанатизмом, невежеством, крючкотворством, продажностью судей… Требуется много добродетелей, чтобы преодолеть эти препятствия. Вы показали, что обладаете ими — вы победили»{389}.
Течение внешнеполитических дел, всегда неспешное при российском дворе, грозило стать еще медленнее в 1766 году — из-за скандала, разгорающегося вокруг Панина и молодой красивой графини Строгановой, замужней дочери экс-канцлера Воронцова. По словам сэра Джорджа Макартни, Панин воспылал «дикой страстью» к графине Строгановой, которая была «дамой необыкновенной красоты и живого ума, утонченного и расцвеченного современным образованием и путешествиями»{390}. Уже около года она жила с мужем врозь[35]; обе стороны стремились вернуть свободу (граф Строганов хотел жениться на княгине Трубецкой). Сэр Джордж предрекал Панину ужасные последствия его страсти, для сохранения которой и сама дама, и ее друзья делали все возможное:
«Результаты этой несчастной связи мистера Панина таковы, что благодаря его халатности и легкомыслию все дела или встали, или двигаются слишком медленно даже для России. Он начал терять уважение людей, которые не в состоянии извинить нескрываемую мальчишескую страсть в мужчине его возраста, положения и опыта. К тому же его враги не преминули ухватиться за эту возможность, чтобы заявить о неблагопристойности и дурном примере такой слабости в министре Ее величества и воспитателе наследника ее империи»{391}.
6 апреля, за пару недель до своего тридцатисемилетия, Екатерина написала мадам Жоффрен, что ее огромная работа над законами и ее гобелен продвигаются с одинаковой скоростью: работа над законами занимает два часа по утрам, а гобеленом она занимается, когда ей читают в послеобеденное время. Она также сообщила своему корреспонденту, что прочла Григорию Орлову кусочек письма, в котором мадам Жоффрен говорила, как много императрица работает. Реакция Григория порадовала Екатерину и подтвердила, что он не удостаивал свою коронованную любовницу даже легкой лести. «Он, сделавший своей профессией лень, несмотря на то, что умен и талантлив от природы, воскликнул: «Это правда». Это было первой похвалой, какую я услышала из его уст, и я обязана этим вам, мадам»{392}.
Этим летом Екатерина написала из Царского Села своей подруге, мадам Бьельке, что ей нравится играть по вечерам в жмурки — с Павлом или без него; как мало у нее времени на докторов, особенно если они принимают себя слишком всерьез (один из ее придворных хирургов часто повторял, послушав, как она рассуждает о предмете: «Так никто не подаст доктору стакан воды»{393}); что при европейских дворах недавно ходили слухи, будто ее отравили, в то время как она вполне здорова и чувствует себя отлично с тех пор, как стала императрицей; что ей никогда не было легко проводить время с женщинами, поскольку ей не позволяли свободно разговаривать с представительницами ее пола, когда она была великой княгиней.
«Признаюсь, что в мире не больше двух женщин, с которыми я могу говорить на протяжении получаса. С пятнадцати до тридцати трех лет возле меня не было женщин для бесед, я могла позволить себе иметь рядом только горничных. Если я хотела поболтать, то шла в другие покои, где находились только мужчины. Это настолько вошло в привычку и даже стало нравиться, что я могу легко разговаривать только с ними»{394}.
35
Воронцов писал Екатерине о дочери некоторое время тому назад, прося для нее разрешения на развод. Екатерина ответила, что это не ее дело — ей лично все равно, — это дело священнослужителей.