«Сейчас я обожаю английские парки — изгибы, мягкие склоны, пруды в форме озер, архипелаги сухой земли — и питаю полное презрение к прямым линиям и симметричным аллеям. Я ненавижу фонтаны, которые терзают воду, вынуждая ее двигаться вопреки природе; статуи сосланы в галереи, вестибюли и так далее. Одним словом, англомания — хозяйка моей флоромании»{474}.
С 24 по 26 июня 1770 года русские войска вступили в битву с турками в Чесменском заливе Эгейского моря и одержали решительную победу. Большая часть турецкого флота была уничтожена. Екатерина изложила то, что ей рассказали, в письме Вольтеру (и значит, всей остальной Европе):
«Мой флот — под командованием не моих адмиралов, но графа Алексея Орлова — сначала побил вражеский флот, а потом полностью сжег его в порту Чесма… Почти сто судов всех видов были превращены в золу. Не смею сказать, сколько мусульман погибло: говорят, почти двадцать тысяч…
Война гнусное дело, сир! Граф Орлов рассказывал: в день после сожжения флота он с ужасом увидел, что вода порта Чесма, который не очень велик, стала цвета крови — так много турок было там убито»{475}.
Через десять дней имела место битва при Ларге. Она также завершилась победой русских. Одним из офицеров, награжденных за участие в битве, был Григорий Потемкин, к этому времени генерал-майор кавалерии. Его наградили орденом святого Георгия третьей степени (императрица основала этот орден 26 ноября 1769 года). 20 июля императрица посетила благодарственный молебен в соборе Казанской Божьей матери в честь победы на реке Ларга. На следующий день состоялась битва при Кагуле, и 2 августа императрица присутствовала еще на одном благодарственном молебне.
Помимо потерь, обычным порядком понесенных при военных действиях, русско-турецкая война подвергла Российскую империю угрозе бубонной чумы, так как последняя часто бушевала в Турции и на примыкающих к ней землях. Власти знали об этой опасности с самого начала, и к концу мая самый авторитетный по этому предмету доктор Иоганн Лерш был послан во Вторую армию под командование генерала Петра Панина (брата Никиты Панина), который шел осаждать турецкую крепость Бендеры. 27 августа Екатерина тайно приказала принять карантинные меры в Киеве, который служил основным центром снабжения войск и таким образом являлся местом, откуда чума могла распространиться по всей империи.
К несчастью, чума уже достигла Киева, хотя первые проявления прошли незамеченными. 9 сентября генерал-губернатор города наконец, объявил о присутствии болезни. Десятью днями позже императрица приказала оцепить Украину кордонами. Генерал-губернатору Москвы фельдмаршалу Петру Салтыкову тоже было приказано установить проверочные посты на реке, протекающей через Серпухов. К 3 октября власти Киева говорили уже о «лихорадке с пятнышками», которая обычно считалась менее опасной, чем «чумное нездоровье» или моровая язва. Тем не менее 10 октября доктор Лерш прибыл в город, чтобы принять меры против чумы, и 1 ноября императрица отправила специального эмиссара, чьей задачей было наблюдать за сдерживанием болезни на Украине.
Тем временем Екатерине приходилось уделять свое беспокойное внимание еще одной теме — а именно приему принца Генриха Прусского, младшего брата короля Фридриха (который впервые познакомился с Екатериной, когда та едва выходила из детского возраста; тогда он обсуждался как возможная партия). Он прибыл в Петербург в конце октября. Политической целью его визита была поддержка раздела Польши, каковой был на руку и Пруссии, и России, — хотя стороннему наблюдателю казалось, что гость прибыл в основном для возобновления знакомства с Екатериной и для знакомства с Россией.
В конце октября императрица и великий князь, которому недавно исполнилось шестнадцать, сопроводили принца Генриха в Царское Село, где все и пробыли несколько дней. Екатерина рассказала своей подруге, мадам Бьельке, что принц очень внимателен и дружелюбен с нею, хотя она боится, что ему может быть довольно скучно{476}. Из описания Уильяма Ричардсона ясно, что пруссак позволил русским придворным немного развлечься за свой счет:
«Он ниже среднего роста; очень худ; имеет достаточно твердую походку, скорее горделивую поступь, словно хочет ступать решительно, — но в облике и жестах не хватает достоинства. Он темноволос и носит свои замечательно густые волосы собранными в пучок, прикрывая их небольшим париком. Лоб у него высокий; глаза большие, чуть косящие; когда он улыбается, верхняя губа в середине приподнимается. Взгляд выражает здравомыслие и наблюдательность, но без особого дружелюбия: его манеры скорее важны и жестки, чем любезны. Когда я встретил его первый раз, он был одет в светло-голубой сюртук с серебряной тесьмой и красный жилет с голубыми бриджами. Он не особо популярен среди русских, и с их понятиями они склонны вышучивать его вид, особенно парик»{477}.
В воскресенье 28 ноября в честь принца Генри при дворе был устроен маскарад. Его посетили три тысячи шестьсот человек, заполнив двадцать одно помещение Зимнего дворца. Уильям Ричардсон описал некоторые костюмы:
«Большая часть компании пришла в домино или в одежде капуцинов. Хотя некоторые любопытные личности доставили массу удовольствия… Императрица, когда я увидел ее, была в греческих одеждах; хотя потом мне рассказали, что за время маскарада она два-три раза меняла костюм. Принц Генрих Прусский был в белом домино. Несколько человек появилось в различных национальных костюмах — китайском, турецком, персидском и армянском. Самой смешной и фантастической фигурой оказался француз, который с замечательным проворством и мастерством представлял обросшего, но очень симпатичного попугая»{478}.
Француз, наряженный попугаем, обратил ироничное внимание в сторону важного пруссака:
«Он болтал с воодушевлением, и его плечи, покрытые зелеными перьями, представлялись частью крыльев. Он привлек к себе внимание императрицы. Образовался круг. Француз, чрезвычайно довольный, размахивал плюмажем, лопотал по-русски, по-французски и вполне сносно по-английски. Дамы шумно веселились, все смеялись — только принц Генрих, который стоял возле императрицы, был таким серьезным и торжественным, что замечательно исполнил свою роль совы. Попугай оглядел его, намеренный взять верх, и, сказав множество приятных слов Ее величеству, поскакал прочь. Но выходя из круга, как будто что-то вспомнил, остановился, оглянулся через плечо на застывшего принца и, точно копируя тон попугая с французским акцентом, выразительно обратился к нему: «Генрих! Генрих! Генрих! — потом нырнул в толпу и исчез. Его королевское высочество смутился; его вынудили улыбнуться, защищая себя, но всей компании вовсе не было смешно»{479}.
Трубы объявили о прибытии Аполлона с временами года и месяцами — их играли дети из Кадетского корпуса и Смольного института. Аполлон произнес речь, обращенную к императрице, а затем пригласил ее вместе со ста девятнадцатью гостями на ужин, который был накрыт на двенадцати столах, по десять человек за каждым. Каждый стол стоял в отдельной нише, представляющей один из месяцев. Большой овальный зал был «освещен более чем двумя тысячами свечей; над нишами проходила большая галерея, где сидели четыре оркестра и большое количество кутил в масках»{480}. Ужин сопровождался вокальной и инструментальной музыкой, а дети представляли балет. Сцена была настолько очаровательной, что даже Ричардсон забыл о своем обычном английском превосходстве: