«С неравными интервалами люди в разнообразных одеждах входили в зал и устраивали казацкие, китайские, польские, шведские и татарские танцы. Все оказалось настолько великолепно и в то же время фантастично, что я не мог не подумать, будто присутствую на каком-то замечательном празднике, описанном в старинных романах»{481}.
Потом компания вернулась в соседний зал, где была сооружена сцена, и дети продолжили выступление. Официальная программа закончилась уже за полночь, танцы же продолжались до пяти часов утра. «Так завершился этот маскарад, — писала Екатерина мадам Бьельке, — которым все, похоже, остались довольны»{482}.
В начале декабря принц Генрих уехал из Петербурга в Москву, где пробыл больше месяца. Он путешествовал инкогнито, поэтому смог избежать протокола, по которому должен был путешествовать брат Фридриха Великого при официальном визите. Он совершенно не обращал внимания на угрозу чумы — а она уже нависла над старой столицей. Москва была полна крыс — и из-за огромного объема хранящегося там зерна, вывозимого из города на баржах, и из-за количества воды, особенно привлекательной для норвежской крысы, чьим местом обитания служили сточные трубы и канавы. Тысячи домашних крыс тоже нашли пристанище в преимущественно деревянных строениях города. Однако в 1770 году никто не осознавал связи между бубонной чумой и носителями блох — крысами. Большинство людей, включая и Екатерину, думало, что чума каким-то образом происходит из подземных источников в форме невидимых испарений, через прямой личный контакт или через грязные предметы, такие как ткань, деньги и бумага — отсюда природа многих предпринимаемых мер предосторожности. Принц Генрих вернулся в Петербург через три дня после того, как московские власти узнали, что в городе действительно разразилась чума.
Первый очаг эпидемии оказался незначительным, ограниченным двумя отдаленными деревянными бараками-флигелями московского общевойскового госпиталя. Среди местного медицинского персонала не было согласия относительно того, действительно ли это чума. Те, кто полагал, что да, считали ее дошедшей до Москвы из Константинополя через Дунайские княжества, Польшу и Украину. Московская полиция и генерал-губернатор Салтыков предприняли обычные меры предосторожности в виде изоляции и дезинфекции{483}.
К новому году Екатерина перестала опасаться, что принцу Генриху может быть скучно в России, и сообщила мадам Бьельке, что, по ее мнению, ему тут нравится:
«Никогда в жизни я не встречала никого, с кем находила бы большее сходство идей: мы часто одновременно открывали рот, и оказывалось, что мы хотели сказать одно и то же. Вероятно, поэтому ему нравилось бывать со мной. Признаюсь вам, что ни один визит знатного лица не был мне так приятен, как этот… По правде говоря, он достоин уважения. Он весел, честен и человечен, ум его развит и отточен; короче, он герой, который проявляет ко мне большое дружелюбие. До свидания, мадам, прости — те за путаное письмо; меня три раза прерывали, пока я писала его»{484}.
Уильям Ричардсон был менее склонен верить, что принц Генрих хорошо проводит время:
«Город с начала зимы бурлит беспрерывными празднованиями и весельем: пиры, балы, концерты, спектакли, оперы, салюты и маскарады постоянно чередуются — и все в его честь, дабы развлечь Его королевское высочество принца Генриха Прусского, знаменитого брата настоящего короля. И все-таки Его королевское высочество выглядит не слишком веселым»{485}.
Думается, у рожденной в Германии императрицы было больше шансов понять неразговорчивого пруссака, чем у английского учителя.
Принц Генрих уехал домой 19 января — в тот же день, когда был подписан контракт о найме некоего Джона Буша для работы в императорских парках. Мистер Буш, на деле Иоганн Буш, родился в Ганновере, но перебрался в Лондон в середине сороковых годов описываемого века. Там он создал прекрасный детский парк в Хакни. Оттуда его репутация распространилась по всей Европе. Екатерина отправила в Англию одного из своих архитекторов, Василия Неелова, который в числе первых занялся английским парковым дизайном в Царском Селе, и его сына Петра — с заданием изучить дизайн английского парка и уговорить Буша приехать поработать для нее. Продав свое дело, Буш со всей своей немаленькой семьей двинулся в Россию. Сначала он был направлен в Ораниенбаум, получив жалованье в тысячу пятьсот рублей в год.
Принадлежавшая Екатерине концепция парка в Царском Селе ни в коем случае не ограничивалась растениями, прудами и даже нарочито примитивными дорогостоящими капризами ради них самих. Она использовала открытые пространства, чтобы воссоздать свою империю в миниатюре и в монументальной и символической форме напомнить о ее победах. Этот процесс открылся в начале 1771 года созданием плана Триумфальных арок и Ростральной колонны (известной также как Чесменская колонна), возведенной впоследствии Ринальди в центре Большого пруда в честь победы российского флота под командованием Алексея Орлова и капитана Самуэля Грейга (уроженца Шотландии, который поступил на русскую службу, чтобы сражаться с турками, и вырос до одного из самых значимых русских адмиралов). «Если эта война продолжится, — писала Екатерина Вольтеру 14 августа, — мой парк в Царском Селе вскоре будет походить на кегельбан, потому что каждую замечательную победу я отмечаю каким-нибудь монументом»{486}.
В начале 1771 года Екатерина также вернулась к интенсивным поискам, которые обдумывала еще в 1768 году, — поискам подходящей невесты для великого князя Павла. Это, как она полагала, был не только необходимый шаг для обеспечения непрерывности наследования — в виде внуков; это был также путь отвлечения мыслей молодого Павла от идеи, что теперь, когда он уже почти взрослый, ему пора разделить с нею власть или даже — боже упаси — вытеснить ее с трона. У нее еще оставалось слишком много работы, чтобы позволить сыну подвергнуть опасности ее положение.
Теперь она еще больше уверилась в необходимости удержания власти и в неоценимости пользы, которую ее правление уже принесло России и будет приносить впредь. Екатерина была намерена не повторять со своим сыном ошибки, какую совершила императрица Елизавета со своим племянником Петром, поэтому первые шаги по посвящению в тайны секса были сделаны, когда Павлу едва исполнилось четырнадцать лет. Снова была привлечена молодая вдова, чтобы провести обучение — и получилось так, что она задержалась далеко не на одну ночь. Ее звали София Чарторыйская, и она была дочерью бывшего губернатора Новгорода. Юный Павел — который уже проявлял себя любителем женщин — увлекся Софией; их отношения продолжались несколько лет. В 1772 году София родила ему сына. (По некоторым причинам сын был назван Семеном Великим; он умер в Западной Индии в 1794 году.) Однако Павлу объяснили, что эта связь лишь временная, и никаким эмоциональным заблуждениям не будет позволено встать на пути его подходящей женитьбы.
Человеком, которого Екатерина выбрала для помощи в осуществлении своей цели, был барон Ассебург — датский посланник при ее дворе, похоже, обладавший всеми необходимыми источниками информации. Барон и императрица приступили к безжалостному обсуждению — чтобы не сказать критическому разбору — молодых принцесс Европы.
Первой девушкой, появившейся в списке кандидаток, была принцесса Луиза Сакс-Готская, чья бабушка по отцу была из дома Ангальт-Цербстских — отец Екатерины был ее кузеном. Более того, дядя принцессы Луизы был женат на одной из теток Екатерины с материнской стороны. Екатерина предложила барону Ассебургу использовать это двойное родство как достойный предлог для матери принцессы посетить императрицу в сопровождении обеих дочерей — в надежде, что Екатерина обеспечит своих молоденьких родственниц, даже если ни одна из них не подойдет в качестве невесты для Павла. Тактика Екатерины в этом деле была почти идентичной тому, как поступила императрица Елизавета, вызвав ее самоё с матерью из Цербста много лет тому назад. Она даже провела четкое сравнение: «Если вам нужен пример, чтобы уговорить княгиню согласиться на такое путешествие, вы можете сослаться на меня. Моя мать приехала сюда под предлогом поблагодарить императрицу от имени семьи за различные благодеяния, которые она нам оказывала»{487}.