«Худшее, что может случиться, — продолжала Екатерина, — это вмешательство неудачи, если ни одна из двух девушек нам не подойдет. Но что мать теряет? Она получит таким образом приданое для дочерей, с которым сможет устроить их потом где угодно. Что касается остального, расходы по путешествию вряд ли разорят ее, так как будут возмещены ей тут, и она может сохранять свое инкогнито до тех пор, пока не прибудет в Россию, где все ее затраты будут оплачены»{488}.
Екатерина попросила барона убедиться, если возможно, что принцесса Луиза, которая воспитывалась как лютеранка, подобно ей самой, еще не прошла конфирмацию в этой вере и не пройдет до отъезда в Россию — «потому что протестанты становятся упрямыми с этого момента, а до того у них есть возможность выбора религии»{489}. Наиболее приемлемой для Екатерины кандидаткой на роль будущей невестки была принцесса София Доротея Вюртембергская. Но ей было только одиннадцать лет — она была слишком мала, чтобы рассматриваться серьезно. Императрица хотела на этом этапе сохранить дело в тайне (скорее всего, неосуществимое стремление, так как различные дворы Европы были связаны друг с другом): «Думаю, чем меньше окажется посвященных, тем легче будет обеспечить, чтобы дело, какой бы оборот оно ни приняло, закончилось к обоюдному удовлетворению»{490}. Мнение Павла на этой первичной стадии переговоров не рассматривалось вообще, хотя его учитель, граф Панин, был привлечен.
Во время короткой оттепели начала марта московские власти обнаружили необыкновенно большое количество умерших прямо в сердце города — на огромной текстильной фабрике, известной как Большой Шерстяной Двор. Кроме того, среди людей, живущих или работающих в ее окрестностях, оказалось немало больных с тревожными симптомами в виде темных пятен на коже и распухших гланд. Фабрику немедленно изолировали. Через два дня врачи обследовали заболевших на Большом Шерстяном Дворе, сделав заключение, что болезнь очень напоминает чуму, и за ночь с 13 на 14 марта (чтобы по возможности сохранить операцию в секрете) полиция эвакуировала оставшихся жителей — шестьсот сорок человек — в окраинные карантинные дома и чумные бараки. К концу месяца Екатерина поддержала программу усиления мер предосторожности в Москве и назначила сенатора генерал-лейтенанта Петра Еропкина ответственным за ее претворение в жизнь. Она также поставила графа Якова Брюса, мужа своей ближайшей подруги, во главе чрезвычайного комитета по проведению, карантинных мер в Петербурге и его окрестностях.
К началу апреля страх эпидемии, грозящей из Москвы, значительно снизился. Екатерина, как и многие другие, решила, что болезнь, потревожившая город, вовсе не чума. Тем не менее она приказала приостановить работы над фундаментом нового кремлевского дворца из страха высвобождения «подземных паров».
Итак, в это время Екатерина разрывалась между множеством дел, среди которых преобладали темы войны, чумы, раздела Польши и выбора жены для Павла. В мае Государственный совет вынес решение, что Россия может занять польскую Ливонию и компенсировать Польше потерянные территории Молдавией и Валахией.
В том же месяце сдвинулись с мертвой точки поиски невесты. Граф Панин (по поручению Екатерины) написал барону Accебypгy, обрисовав по пунктам подходящую девушку. Во-первых, она должна быть протестанткой (готовой перейти в православие). Католики оставались абсолютно вне рассмотрения. Во-вторых, она вполне могла оказаться графиней из достаточно хорошей семьи, а не только принцессой из правящего дома. Кроме того, существовало несколько семей, чьи потомки были решительно неприемлемы, так как несли в себе наследственные дефекты. В-третьих, девушка не могла быть старше великого князя, но должна была достичь половой зрелости. Дальнейшие исследования по поводу принцессы Луизы Сакс-Готской открыли, что она все-таки не подходит: она набрала слишком большой вес (Екатерина, не смягчая своих слов, назвала ее «излишне добротной»{491}), а ее мать яростно возражала против смены религии.
Следующей кандидаткой считалась принцесса Вильгельмина Дармштадтская. Екатерина согласилась рассмотреть эту возможность:
«Описывая мне [ее], вы сделали акцент на ее добросердечии, даже назвав ее чудом природы (а я уверена, в мире такой вещи не существует). Помимо того, вы пишете, что у нее острый ум и склонность к спорам, и это, вдобавок к характеру ее папочки и к значительному количеству сестер и братьев, уже появившихся и могущих еще появиться, вызывает сомнения по поводу нее. Тем не менее, пожалуйста, потрудитесь поинтересоваться ею снова»{492}.
Сорокадвухлетняя Екатерина начала чувствовать свой возраст — во всяком случае, иногда. Она сообщила мадам Бьельке, что каждый год примерно в свой день рождения старается сбежать из города и отправиться в Царское Село — так как «что за удовольствие праздновать день, который делает тебя на год старше?»{493} Она также взяла на себя труд сообщить подруге (и тем самым всей Европе), что слухи о чуме в Москве неверны: «Передайте поведавшему вам о московской чуме, что он лжет: там были сыпной тиф и багровая лихорадка. Но чтобы пресечь панику и болтовню, я предприняла все меры предосторожности, которые предпринимаются в случае чумы»{494}.
За чумой (чем бы она ни была) в Москве последовал пожар в Петербурге: серия крупных пожаров прокатилась по городу 23 и 24 мая. Не в состоянии лично поехать сбивать пламя, Екатерина мобилизовала лучшее, что могла — Григория Орлова.
«Со вчерашнего дня я как Иов, — писала она Панину. — Каждый час приносит все худшие вести. Не могу представить себе, что такой пожар, как вчера на Васильевском острове, может иметь место без пренебрежения своими обязанностями с чьей-то стороны. Я отправила графа Орлова в город с напутствием не возвращаться, пока не исчезнет последнее пламя. Он был там согласно моему приказу к вечеру и застал три очага возгорания. Я готова была сама броситься в город. Он вернулся в пять часов, а в одиннадцать умчался снова. Я думаю, голова начальника полиции отказывает при виде столь огромной беды — и действительно, такое легко может довести человека до срыва»{495}.
На следующий день Екатерина сообщила Панину, что ее подозрения относительно поджога неосновательны, и все эти пожары произошли в результате небрежности домашних хозяев.
В конце месяца Фальконе доложил Екатерине, что Дидро и другие ее парижские знакомые полагают, будто он — автор работы под названием «Противоядие», являющейся ответом на книгу французского аббата Жана Шаппа де л’Отороша под названием «Путешествие в Сибирь». Фальконе попросил, чтобы Екатерина изыскала для него экземпляр «Противоядия» — дабы прочитать, что ему приписывают. Она ответила ему на следующий день: «У меня нет книги, которую вы просите. Я говорила вам раньше, что не нашла ее в продаже тут и заказала в Голландии»{496}. Екатерина не сказала Фальконе — и никому другому, — что сама, будучи в ярости от сотворенного аббатом Шаппом, стала автором «Противоядия».