Для аудитории из недовольных казаков, разного рода солдат и крестьян едва ли имели значение крепкое сложение Пугачева и его темные волосы, постриженные на казацкий манер «под горшок». Он не имел никакого внешнего сходства с покойным императором — но что с того? Все равно никто в Яицке никогда не видел императора — ни мертвого, ни живого. Его краткое правление и природа реформ, которые он попытался осуществить, стали почвой для возникновения легенд о царе, любившем свой народ и старавшемся облегчить его участь, но не устоявшем против козней немецкой дьяволицы, что ныне правит железной рукой, вынуждая подданных участвовать в войне против турок и погибать за ее интересы.
Пугачев принимал участие и в Семилетней, и в русско-турецкой войне — с 1768 по 1771 год. За это время он заслужил повышение до самого низшего казацкого офицерского чина. В 1771 году он дезертировал и некоторое время скрывался у родственников (он происходил из семьи донских казаков) и в различных поселениях старообрядцев. В августе 1772 года Пугачев воспользовался амнистией, чтобы получить паспорт, заявив, что он родом из Польши. После чего продолжил свои переезды, иногда выдавая себя за богатого купца.
Когда Пугачев приехал в Яицк, ситуация среди казаков уже была напряженной. Летом их очередной мятеж был жестоко подавлен царскими войсками. Казаки всегда были нестабильной частью населения империи. Их поселения, или «станицы», представляли собою смесь беглых криминальных элементов, крепостных, сектантов, дезертиров и свободного населения, живущего разведением лошадей или менее легальными промыслами, в том числе грабежами и мародерством. Казаки формировали также иррегулярные вооруженные силы легкой кавалерии, действующие в качестве пограничных отрядов, но впрямую не подчиняющиеся государству.
Однако Екатерина ничего не знала о появлении нового самозванца, и двор оставался погруженным в интриги вокруг Орлова. 6 ноября граф Солмс доложил, что теперь Григорий посылает «постоянные настойчивые просьбы»{557}, чтобы ему разрешили приехать в Петербург на сорок восемь часов. Пока его просьба не получила ни разрешения, ни отказа. Антиорловская группировка и те, кто решил поддерживать Васильчикова как человека, влиятельного в данное время («временщик» — русское название «фаворита», означающее то же самое), все еще боялись, что если императрица согласится на просьбу и лично примет Григория, она может снова поддаться ему и разорвать новую связь. Через два дня младший брат Орлова Федор, также недавно вернувшийся из армии, приехал в город и был принят при дворе императрицей, будто бы ничего не изменилось. (Действительно, не было признаков, что разрыв с Григорием изменил отношение Екатерины к его братьям — или ее поведение по отношению к ним.) В тот же день граф Солмс снабжает Фридриха Великого проникнутой пониманием оценкой происходящего:
«[Орлов] приобрел слишком сильное влияние на нее; она упрекает себя за то, что плохо обошлась с ним. Говоря по правде, она так привыкла к нему, что ей трудно без него обходиться. Она испытывает пустоту, не имея рядом того, кому может открыть сердце по всем вопросам, а новый фаворит — вовсе не подходящая замена. Он очень честный человек, но абсолютно новый и несведущий, так что все, на что он может надеяться, — это что императрица будет тверда в своем решении в течение года. Сомневаюсь, что он сможет удержать ее дольше»{558}.
К концу ноября Екатерина согласилась с тем, чтобы Григорий приехал в Петербург для личного прощания с ней. Получив разрешение, он, похоже, больше не торопился им воспользоваться. Трудно было понять поведение Екатерины. С одной стороны, она была поглощена страстностью отношений с новым фаворитом — «предаваясь им со всей живостью юной особы»{559}, по словам графа Солмса, и больше, чем раньше, заботясь о своей внешности, — но в то же время лично наблюдала за подготовкой белья, предназначенного для тела, и дома ее бывшего фаворита, с которым она, похоже, находилась в тесной переписке.
Наконец 24 декабря Григорий Орлов появился при дворе. Граф Солмс доложил о событии на следующий день:
«Позавчера вечером совершенно неожиданно граф Орлов появился в городе и остановился у брата. Вчера состоялась его первая аудиенция у Ее императорского величества, которая приняла его в присутствии двух своих доверенных лиц: мистера Елагина и мистера Бецкого. Оттуда он направился к великому князю и провел какое-то время наедине с графом Паниным в его кабинете. К обеду граф вернулся к брату, а после полудня посетил при дворе вечерню сочельника. Именно там публика и узнала о его прибытии. Оттуда он отправился с визитами в город, а вечером вернулся, чтобы принять участие в карточной игре у императрицы. Я видел его этим утром при дворе, где он принял меня с теми же искренностью и дружелюбием, которые проявлял ко мне всегда. Он смешался с другими придворными и воспринимался так, будто никогда не отсутствовал»{560}.
Далее из письма Солмса ясно, что «два дня» Григория затянулись:
«Граф Орлов все еще тут, но не виделся с императрицей наедине. Я информирован даже лучше, чем прежде, и знаю, что он также не имел личной встречи с графом Паниным. Но он живет здесь на тех же условиях, что и любой знатный человек страны во время визита в столицу. Он посещает двор утром и вечером в обычные часы, когда появляется императрица. Она разговаривает с ним таким образом, что незаметны ни пристрастность, ни смущение. Вчера вечером я был свидетелем их разговора о картинах. Со своей стороны он сохранял гораздо более уважительный вид по отношению к императрице, чем прежде; а в остальном он такой же, как и всегда. Он, как обычно, ломает комедию, беседует с новым фаворитом и его друзьями, будто ничего не случилось, и наносит визиты всем в городе. Я отплатил ему визитом, другие иностранные представители делают то же самое, он отдает их в тот же день, и никто не может ни предвидеть, ни предсказать, что из всего этого выйдет»{561}.
В начале 1773 года граф Солмс размышлял, не может ли все это быть некоей тщательно продуманной пьесой:
«Если только императрица и ее бывший любовник, прекрасно понимая друг друга, не разыгрывают заранее разученные роли, чтобы ввести всех в заблуждение, не похоже, что возвращение последнего произвело хоть малейшее воздействие. Он живет у своего брата, пользуется наемным экипажем и посещает двор лишь ненадолго. Он первым вышучивает свое положение — таким образом, чтобы смутить собеседников. Если судить по его внешнему поведению, можно счесть, что он сбросил бремя и посему испытывает облегчение, что он стремится наслаждаться своей свободой и хочет вернуться ко двору лишь затем, чтобы одержать победу надо всеми, кто хотел этому воспрепятствовать — дабы насладиться их смущением и показаться публике, которая иначе может заподозрить, что он виноват. Со своей стороны, государыня демонстрировала обществу все ту же беззаботную радость, что и летом. В последнюю пятницу при дворе состоялся маскарад, и Ее императорское величество открыто прогуливалась там с канцлером Васильчиковым, а так как в этот день чувствовала себя не очень хорошо, то ушла рано. Граф Орлов пришел на бал после ее отбытия и оставался допоздна»{562}.
Наконец в течение первой недели января Григорий собрался и отбыл. Граф Солмс продолжал рассматривать происшествие как непостижимую драму:
«Первый акт сыгран, и в прошлую субботу граф Орлов уехал на Ревель. Он до конца придерживался роли, которую начал играть. Первые несколько дней по прибытии он явно избегал двора и императрицы. Он проводил время только с близкими друзьями и открыто флиртовал со всеми хорошенькими женщинами города, даже в театре на виду у императрицы и всех остальных. Со своей стороны, Ее императорское величество не изъявляла желания, чтобы он подошел к ней, и нет сомнений, что она не принимала его лично и не оказывала ему внимания, на которое кое-кто мог бы пожаловаться. Его, например, редко приглашали обедать за ее стол. Она не предоставляла ему придворных экипажей (хотя он всегда пользовался ими за городом) и почетного сопровождения из гвардейцев, которое полагались ему как гроссмейстеру артиллерии, поскольку его не лишили этого поста, равно как и никакого другого из тех, что он занимал, но освободили только после года исполнения обязанностей. Прощаясь, Ее императорское величество ни слова не сказала ему о возвращении. Она приняла его очень милостиво и пожелала ему интересной поездки и всевозможного процветания. Несмотря на сдержанные внешние проявления, существовало мнение, что их поведение притворно с обеих сторон. Однако никто не может проникнуть в действительное положение вещей и предсказать, чем все закончится. Сильная страсть императрицы к новому фавориту становится все более очевидной — но тем не менее, отъезд прежнего сделал ее печальной и сердитой, и в течение трех дней она отсылала прочь все дела. Наверняка она все еще испытывает к нему дружеские чувства, а возможно, и поддерживает с ним секретную переписку. Все убеждены: едва пожелав чего-нибудь, что доставит ему удовольствие, он немедленно это получит»{563}.