В полдень в опочивальню к Екатерине пришел парикмахер. Он расчесал седые поредевшие волосы императрицы и уложил их простым узлом на затылке, оставив возле ушей мелкие локоны. А четыре горничные возрастом старше императрицы готовили ее туалет. Одна подала чашку с водой для полоскания рта. Зубов у нее уже не было, и линия губ стала вялой, а подбородок безвольным. Это несколько портило ее наружность. Но белизна волос, довольно гладкое лицо и розовый цвет кожи придавали ее облику приятный вид.
Горничные принесли ее повседневное платье, с ослепительно белой нижней юбкой, темным передником и рукавами в широкую складку.
Передники она предпочитала темно-серого или розовато-лилового цвета и носила их каждый день, сделав своей униформой. Она считала, что носить один и тот же костюм каждый день целесообразно, — весь ее утренний туалет занимал около десяти минут, — а Екатерина всегда была горячей сторонницей целесообразности. Ее время, как она однажды сказала Завадовскому, принадлежало «не ей самой, а империи». Она не имела права разбрасываться часами, расходуя их на собственную внешность, поскольку на первом месте стояли нужды подданных.
После легкого завтрака, который не раздражал чувствительный желудок, императрица выезжала в экипаже. Всех, кого встречала по дороге, Екатерина приветствовала кивком головы и дружелюбным пожеланием доброго дня. Когда люди благословляли ее, она добросердечно улыбалась. Если погода стояла плохая, после обеда она оставалась дома и, надевая очки и беря в руки увеличительное стекло, занималась чтением или вышивкой. Иногда она слушала Зубова, который вслух читал ей иностранные газеты.
Она со смехом относилась к довольно частым сообщениям в иностранной прессе о ее «тайной распутной жизни». Враждебно настроенные заморские репортеры представляли Екатерину в образе дьяволицы, жадной до мужчин, плотски неудовлетворенной, алчущей все более сильных впечатлений и новых экзотических ощущений. В изобилии печатались непристойные рассказы о ее любовных похождениях. Писали, что потребности ее были настолько велики, что ни один мужчина не мог удовлетворить их. Только жеребец мог насытить ее. Когда-то Вольтер дал ей имя «Семирамида Севера». Теперь в охваченном революционным пылом Париже ее называли «Мессалина Севера», в память о распущенной жене римского императора Клавдия.
Раньше Екатерину серьезно волновало то, что думают о ней британские и французские журналисты. Она снискала себе репутацию добродетельного и просвещенного монарха, воплощавшего в себе разум, терпимость и добропорядочность. Теперь, когда Франция находилась в руках жалких цареубийц и вся Европа бурлила, она уже оставила надежды заслужить славное имя. Ей претило, когда ее подданные говорили о ней «Екатерина Великая» (этот почетный титул перекликался с именем Петра, ее кумира), хотя однажды она всерьез предложила Вольтеру написать книгу под названием «Век Екатерины II». Все же чем старше она становилась, тем чаще ее имя сочеталось с эпитетом «Великая».
Это обстоятельство беспокоило ее. Громкое имя с его торжественным, героическим смыслом ко многому обязывало. Она никогда не стремилась к собственному прославлению. Всякая театральность и доморощенное величие вызывали у нее смех. Когда петербургская знать попыталась присвоить императрице титул «Великая, наимудрейшая матушка-государыня», она приказала им не делать этого. «Это окончательное мое решение», — заключила она твердо. Гримму она как-то обмолвилась, имея в виду себя: «Не всем лесть по душе».
Самым худшим, к чему могло привести личное возвеличивание, полагала Екатерина, были ложные ожидания. Принц де Линь, подружившись с императрицей, признался ей, что когда впервые прибыл в Россию, он ожидал на месте Екатерины увидеть «крупную женщину, прямую, как палка, которая говорит отрывистыми фразами и требует постоянного восхищения». К своему великому облегчению, ничего подобного он не увидел. Она не отличалась крупнотой, не была чопорной и надменной, а напротив, оказалась среднего роста, теплосердечной и словоохотливой.
Все же официальные собрания наносили определенный ущерб ее репутации. «Каждый раз, когда я вхожу в помещение, — рассказывала она де Линю, — я произвожу эффект, подобный голове Медузы Горгоны». Смятение и скованность в публике неизбежны при появлении монарха. Екатерина привыкла к тому, что своим присутствием она вызывала напряжение в людях. Ей приходилось разряжать обстановку, делая все, чтобы оттаяли замороженные лица оробевших гостей, застывших перед ней в благоговейном трепете. Причиной тому была не столько сама Екатерина, сколько власть, которую она символизировала.