В 1747 году, зимой, царица приказывает, чтобы все придворные дамы сбрили волосы на голове, и раздает им «черные взлохмаченные парики», чтобы носили их, пока не отрастут свои. И молодые и старухи жертвуют своими гривами, чтобы выполнить волю императрицы. Во всех покоях – стон и рыдания, а парикмахеры приступают к стрижке. Что касается городских дам, то им можно сохранить волосы, но вменяется в обязанность носить такие же черные парики поверх своих волос. Эта двухэтажная прическа придает им вид «еще более уродливый, чем у придворных дам». Причина нового волосяного установления – императрица не смогла удалить пудру со своих волос и решила их выкрасить в черный цвет; но краска тоже не захотела сойти, и царица была вынуждена состричь волосы. Может ли она после этого терпеть, чтобы у других дам оставались вызывающе буйные шевелюры? Нет, истинно верноподданные обязаны во всем подражать монархине. Елизавета делает исключение лишь для Екатерины, у которой недавно выпали волосы из-за болезни и она как раз начинает отращивать новые. Но не всегда ее величество так великодушна. Несколько месяцев спустя, в день Святого Александра Невского, Екатерина явилась при дворе в белом платье, «по всем швам которого виднелась золотая вышивка испанским стежком». Увидев это, императрица передает ей, чтобы она немедленно сняла платье, ибо оно слишком напоминает одеяние кавалеров ордена Святого Александра Невского. На самом деле никакого сходства нет. «Возможно, – напишет Екатерина, – что императрица нашла мое платье красивее ее и только поэтому повелела мне сменить одежду. Моя милая тетушка очень часто проявляла такую мелочную зависть не только по отношению ко мне, но и к другим дамам, особенно к молодым, им вечно приходилось сталкиваться с этой ревностью». В пример приводится случай с красавицей Нарышкиной, чья элегантность и величественный вид так досаждают императрице, что однажды на приеме она кинулась на несчастную и отрезала ей ножницами «украшение из прелестных лент» на голове. В другой раз она набросилась на двух своих фрейлин, по ее мнению, слишком красивых, и жестоко расправилась с их завитыми прическами. «Эти барышни уверяли, – напишет Екатерина, – что Ее величество вместе с волосами оттяпала у них куски кожи».
Выполняя свой план, императрица продолжает удалять от Екатерины и Петра всех тех, чья дружба может облегчить им одиночество. Три пажа, которых великий князь очень любит, арестованы и упрятаны в крепость. Его дядюшку, епископа Любекского, выпроваживают на родину. Все гольштейнские дворяне из его окружения также удалены. Его управитель Крамер, «человек очень добрый и порядочный, привязанный к великому князю со дня его рождения», лишен своей должности. Другой слуга, Ромбах, брошен в тюрьму. Со своей стороны и Екатерина по приказу императрицы вынуждена расстаться с маленьким калмычонком, ею любимым и завивающим ее каждое утро, а также с несколькими прислугами и с преданным ей Евреиновым. Все эти бесчисленные удары дают основание Екатерине написать впоследствии, что «от такой жизни десять других сошли бы с ума, а двадцать умерли бы с тоски».
И в самом деле, великоцарские преследования сближают в горе молодых супругов. Любитель поболтать, Петр знает, что Екатерине можно говорить что угодно и это не дойдет до императрицы. И вот он говорит, говорит, и все о пустяках. А она слушает его со смешанным чувством подавленности и жалости. «Часто мне надоедали его визиты, длившиеся часами, – напишет она, – и я сильно уставала, потому что он никогда не садился и я должна была расхаживать вместе с ним по комнате… А ходил он быстро, большими шагами, и было нелегким делом поспевать за ним и поддерживать беседу о малейших деталях военного искусства, о котором он очень любил говорить и, раз начав, не мог остановиться». У этих двух существ, связанных одной цепью, нет ничего общего. «Никогда не было двух умов, более отличающихся друг от друга», – заметит Екатерина. Если она начинает говорить с ним о прочитанных ею книгах, он широко раскрывает глаза. Единственные книги, его интересующие, – это «приключения разбойников с большой дороги». «Однако были минуты, когда он слушал меня, – добавляет Екатерина, – но это были минуты уныния и подавленности, ибо был он очень пуглив и голову имел слабую». Да, когда беспокойство овладевало им, Петр прислушивался к советам Екатерины. Он панически боится своей тетки, по ночам ему снится крепость, он не может забыть царевича Алексея, замученного своим отцом, и малолетнего царя Ивана VI, заточенного в тюрьму Елизаветой, ему чудятся повсюду заговоры, воображение его рисует картины пыток, ему мерещится кровь под ногами, он весь дрожит, и Екатерина старается его успокоить. Преодолевая страх, она уверяет его, что императрица не чудовище, хотя нрав ее неуравновешен, что никогда у нее не поднимется рука на своего племянника, что самое большее, на что она способна, – это гневные речи. Великий князь так же быстро успокаивается, как и приходит в панику, и вновь обращается к детским своим забавам. В восемнадцать лет он не испытывает влечения к плотским удовольствиям и, как маленький, играет с деревянными солдатиками, пушками и макетами крепостей. Госпожа Краузе, первая камер-дама, поставляет их ему в большом количестве потихоньку от госпожи Чоглоковой. Днем все эти армии прячутся под кровать, а после ужина, когда молодая чета отходит ко сну, госпожа Краузе запирает спальню и праздник начинается. Расположившись в кровати возле молодой жены в ночном одеянии, такой свежей, улыбающейся и все еще невинной, Петр с горящими глазами, раскрасневшимися щеками командует своими деревянными солдатами, марширующими поверх одеяла, изображает канонаду, выкрикивает приказы, привлекает Екатерину к участию в баталиях. Игры эти длятся порой до двух часов ночи. «Часто я смеялась, но еще чаще это меня утомляло и просто мешало спать, – напишет Екатерина, – ведь вся постель наполнена и покрыта куклами и игрушками, порою довольно тяжелыми». Однажды ночью мадам Чоглокова, встревоженная возней и шумом, слышными издалека, стучит в дверь спальни. Прежде чем открыть ей, Петр и Екатерина срочно запихивают игрушки под одеяло. Дуэнья входит, внимательно осматривает комнату и заявляет, что Ее величество будет недовольна, узнав, что молодые еще не спят, после чего удаляется. «После ее ухода, – напишет Екатерина, – великий князь продолжал игру, пока не захотел спать».
Наверно, ей нелегко примириться с тем, что в постели она для молодого супруга менее привлекательна, чем деревянные солдаты. Однако она не проявляет своих чувств. Невинность ей еще не надоела. А Петр знал, что небольшой физический недостаток мешает ему выполнить роль супруга. Впрочем, достаточно несложной хирургической операции, чтобы устранить его. Но он боится хирургов. Петр предпочитает оставаться ребенком, в стороне от прочего мира, среди игрушек и мечтаний. Как писал в 1758 году Шамно в своей памятной записке для Версаля, великий князь считал себя неспособным иметь потомство из-за препятствия, которое восточные народы устраняют путем обрезания, но которое он считал непреодолимым. А Кастера, другой дипломат, сообщает со своей стороны: «Великий князь так стыдился своего несовершенства, что даже не осмелился сказать о нем принцессе, а та уже не испытывала отвращения от его ласк, но была так же неопытна, как и он, и не пыталась ни утешить его, ни найти способ привлечь его в свои объятия».
Петром овладела новая страсть: он хочет дрессировать спаниелей для охоты. Скоро в его комнате собралось с десяток собак. Они живут в загончике из досок. Вечный лай и неприятный запах раздражают Екатерину. «И в этом зловонии мы оба спали», – скажет она. Невзирая на ее протесты, великий князь отказывается расстаться со своей сворой. Его пьянит безраздельная власть над собаками. Под предлогом, что они должны ему подчиняться, он кричит на них, бьет плеткой и палкой. Однажды великая княгина застала такую сцену: слуга держит поднятую за хвост крошечную собачонку, а Петр избивает ее палкой изо всех сил. Екатерина в слезах умоляет его прекратить истязание, «но он лишь усилил удары». «Вообще, – замечает она, – слезы и крики вызывают не жалость у великого князя, а гнев; для его сердца жалость – чувство слишком сложное и даже невыносимое». Насладившись мучением собак, он хватает скрипку и начинает оглушительно и бесконечно царапать струны смычком. «Он не знал нот, – пишет Екатерина, – но слух у него был хороший, и он считал главным достоинством музыки громкость и грубость звуков, извлекаемых им из инструмента». И все же она предпочитает скрип и скрежет скрипки, чем те ругательства, которые изрыгает великий князь, напившись со своими слугами. Через несколько лет она напишет: «От него почти постоянно пахло вином и табаком, и эта смесь запахов была невыносима для всех, кто приближался к нему». Всю зиму Петр говорит с Екатериной о новой своей выдумке: построить дом развлечений, внешне напоминающий монастырь капуцинов, одеть слуг монахами, дать каждому по ослице и пусть они ими занимаются. И Петр хохочет до изнеможения, излагая детали своего проекта. Чтобы ему понравиться, жена должна сотни раз рисовать план его воображаемого заведения. Она уже не в силах это делать. «Когда он выходил, – напишет она, – самая скучная книга превращалась для меня в восхитительное развлечение».