Наконец, в 1776 г. в упомянутом уже «L’Eloge de Catherine» Ланжюинэ находит ее поступку остроумное объяснение, принятое десять лет спустя и таким солидным писателем, как Кокс, а именно, что, поддавшись пьянству и дурным влияниям, Петр III возымеет намерение совершенно устранить свою жену и даже подвергнуть ее заключению.
Таким образом, Екатерина являлась блистательно и вполне законно оправданной. Относительно ропшинского инцидента Кокс не поддержал гипотезы Ланжюинэ, состоявшей в том, что Петр III скончался от апоплексического удара, явившегося следствием полученного от императрицы необыкновенно трогательного письма. Во всяком случае Ланжюинэ видел это письмо и утверждает, не объясняя, каким образом это могло случиться, что оригинал находился в руках Вольтера. Для европейской прессы дело казалось достаточно ясным; но ей предстояли еще заботы со смертью Иоанна VI, которую просто решили замолчать. Исключение составила леди Рондо, упомянувшая о ней в своих «Письмах» (Лондон, 1775).
«You ask me what I think of the death of poor Ivan and the person who ordered it?» пишет она лорду Честерфилду. «You may remember, I often said she would either murder him, or marry him, or both. She has chosen the safest alternative and has now completed her character of femme forte above scruples and hesitation. If Machiavel were alive, she would probably be his heroine, as Caesar Borgia was his hero» (p. 206).[17]
Эти слова не потревожили даже совести Кокса, категорически отрицавшего всякое участие Екатерины в покушении Мировича.
Первый раздел Польши наделал много хлопот присяжным защитникам императрицы. Смущение философов было тем сильнее, что сама Екатерина ввела их в заблуждение.
В 1767 г., считая себя осведомленным относительно намерений своего высокого друга, Вольтер с сострадательным снисхождением писал о «банальных политиках», воображающих, что Екатерина может искать «с этой стороны» территориальных приобретений. Как могла она иметь подобные замыслы, когда Россия вовсе в них не нуждается, превосходя обширностью Римскую империю! Правда, русские войска наводняли Польшу, но они «скорее обогащали, нежели опустошали страну», причем, благодаря своему поведению, походили не на армию, а на «сейм, собравшийся для защиты народной свободы».
Но вот появились трактаты 1772 года. Вольтер вышел из неловкого положения, опровергнув слова сэра Бурдилсона, под псевдонимом которого раньше писал. Тем не менее, общественное мнение было возмущено. Неизвестный автор «Observations gur les déclaratios des cours de Vienne, de St. Pétersbourg et de Berlin» (Londres, 1773) разоблачил лживость принципов, которыми прикрывались заинтересованные государства для оправдания своей несправедливости и насилия, «предоставляя остальной Европе считаться с могущими явиться последствиями». Подобные же замечания находим в сочинении «Lexamen du systême des cours» (без обозначения места, 1773), в «Letters concerning the present state of Poland» (London, 1773), в котором, однако, автор уже старается выгородить Екатерину, так как, по его уверению, она питала относительно Польши самые лучшие намерения, и только интриги Марии-Терезии, и особенно Фридриха II, принудили ее к подобному образу действий. Мало-помалу эта точка зрения распространяется в печати. В знаменитых сатирических диалогах Линдсея (G. Pansmouzer) Екатерина представлена совершенно отвернувшейся от своих союзников; к Марии-Терезии она относится с презрением, а Фридриху заявляет, что сердце ее полно отвращения. Фридрих пытается бороться тем же оружием: клеймит автора «Диалогов» позорным именем «пасквилянта» и выпускает в Англии книгу – «Réfutation littéraire et politique, опровергающую „Диалоги“ (Canterbury, 1775), тщетно стараясь доказать, что „никто не имеет права критиковать поступки наиболее уважаемых в мире государей“, и указывая, что раздел Польши являлся такой же необходимостью, „как прижигание гнойной раны“. Труд совершенно напрасный, так как в самой Польше находятся продажные публицисты, оправдывающие и Пруссию, и Австрию. По их сообщениям, несчастный Понятовский сам приветствует трех союзников („Vivent les trois aigles!“). Что касается поляков, то „они сами себя погубили“. С последним положением соглашается и Кокс, беспристрастно разбирающий гибельные последствия раздела Польши для славянства. Главную ответственность за событие он возлагает на Фридриха II.
Всюду, вплоть до Италии, мнение о личном бескорыстии Екатерины находит сторонников, и, по крайней мере в этом отношении, союзнице Фридриха удалось отплатить ему за все его бесчестные увертки. Замечательно, что в вопросе Пугачевского бунта Екатерина далеко не так успешно справилась с мнением Европы. Первыми на известие об этом событии отозвались «Zuverlässige Nachrichten von der Verrätherung» (Schwalbach, 1775) подчеркнувшие великодушие, даже милосердие императрицы, подтвержденные впоследствии и Коксом. Но издатель этого сочинения (I. G. Mizler) был чересчур угодлив; появившееся же почти одновременно сочинение «Самозванец Петр III по русскому подлиннику» явилось открытым панегириком мятежного движения. Личность самого Пугачева изображается привлекательными чертами: «в нем есть что-то благородное, величественное», побуждающее «жалеть его, даже удивляться ему».
17
Вы спрашиваете, что я думаю о смерти бедного Ивана и о том ли, по чьему повелению это совершилось. Как вы, вероятно, помните, я всегда говорила, что она или убьет его, или выйдет за него замуж, или, наконец, сделает и то, и другое. Она выбрала самое верное, доказав этим еще раз, что она «сильная женщина» (femme forte) и стоит выше укоров совести и колебаний. Макиавелли, наверное, сделал бы ее своей героиней, подобно тому, как Цезарь Борджиа был его героем.