«Послушайте, – пишет она поверенному своих мыслей и тревог, – ведь это же просто непозволительно – так безмерно хвалить людей!» Точно вся литературная Европа за последние 30 лет занималась чем-нибудь иным относительно «Священного Величества», воспетого Джианетти, и точно сам Гримм, для удовлетворения весьма недвусмысленных желаний своей высокой корреспондентки, не употреблял все силы, чтобы всячески возбуждать, поощрять и награждать соответствующим образом восхваления в подобном духе! Но после тридцати с лишком лет правления Екатерина уже пресытилась ими, – нравоучение, характеризующее эту главу ее биографии, к которой мне остается прибавить еще одно интересное примечание: за исключением одного, весьма сдержанного намека, принадлежащего перу неизвестного английского автора, читатель, в моем перечне изданий, лично касающихся императрицы, не найдет, к своему удивлению, никаких указаний на то впечатление, какое производила в России интимная сторона ее жизни, которая после ее смерти сделалась предметом всеобщего осуждения и даже посмеяния. Пусть не обвиняют меня в излишней скромности – нет, все дело в том, что в искусстве руководить современной прессой Екатерина достигла совершенства. Записывая в «негодяи» и «несносные животные» публицистов, осмеливавшихся присоединять к общему поклонению хоть малейшую долю критики, она сумела добиться того, что важнее одобрения, – абсолютного молчания, даже от Рюльера (Rulhière), так как известно, что его труд о революции в России, написанный в 1762 году и даже прочтенный в интимном кружке, не был издан при жизни Екатерины: понадобилось, чтобы сам автор умер. Франция вступила на путь революции, а Гримм покинул Париж, чтобы в незаконно изданных посмертных сочинениях бывшего секретаря посольства могли появиться следующие строки (Paris, 1792): «La tzarine aime prodigieusement les hommes, et lorsque quelqu’ im lui plaît, de quelque classe qu’il soit, elle se le fait amener, et if faut qu'il assouvisse la passion de la souveraine».[16] То была эпоха упоения всевозможными позорными документами, когда низкий Карра (Carra) изощрял свое вдохновение против «la catin du Nord» и непристойные карикатуры на знаменитый «захват империи» приобрели скандальный успех, о чем добросовестно донес честный Буайе, поплатившийся головой за свое мужество. Революционированная разными Вольтерами и Дидро, Франция и Европа самым убежденным образом доказали Екатерине одно из ее величайших заблуждений. Даже Германия, увлеченная всеобщим движением, утратила всякое чувство меры и в 1794 году выпустила «Pansalvin, Fürst der Finsterniss», где под прозвищем, заимствованным, по-видимому, из переписки Сиверса, выведен Потемкин, в обстановке, унизительной для его царственной подруги. Но до этого полного крушения Екатерина, во всяком случае, безгранично царила над общественным мнением, как внутри, так и вне России, что ярко и глубоко отразилось на суждении Европы относительно главнейших событий ее царствования. И этого не дóлжно забывать при оценке ее личности.
С первых же шагов критика поступков Екатерины оказалась делом очень трудным. Вступление на престол этой обаятельной монархини сопровождалось драмой в Ропше, что первоначально смутило Германию. С одной стороны, было очень приятно, что в России воцарилась немецкая принцесса, но это обстоятельство повлекло за собой низложение и смерть немецкого принца. Соглашаясь с неизвестным автором сочинения «Ob der Kaiser von Russland, Peter III, rechtmässig des Throns entsetzt sei» (s. 1. 1762), неоднократно изданного и по-немецки, и по-французски и приписываемого (без видимых оснований) перу Фридриха II, – так же как и приложение к книге Гудара «Mémoires pour servir à l’histoire de Pierre III» (Leipzig, 1763), составленное в том же духе, – соотечественники несчастного императора сперва отнеслись к событию отрицательно; но это оказалось лишь последствием первого впечатления, и Екатерине очень быстро удалось уничтожить его. Преследуя и, по возможности, уничтожая неблагоприятные отзывы печати, она в то же время сама, по-видимому, внушила известное «Lettre de St. Pétersbourg au sujet de la dernière révolution, par M. P.», напечатанное в 1762 году во Франкфурте и приводившее самые убедительные доводы в пользу совершившегося события. «Если правитель пренебрегает всеми своими обязанностями, подданный тем самым освобождается от своих». Хотя подобная теория должна показаться очень опасной во всякой монархической стране, – в Германии жаждали поверить ее непреложности. Один беспокойный пруссак, писавший под псевдонимом Ламарша (производя, по-видимому, свое имя от La Marche – Бранденбургская Марка), издал, однако, в Лондоне (1764) «Анекдоты» («Anecdotes») относительно государственного переворота в России, очень неприятного для Екатерины содержания. Императрица отвечала на них «Рассуждениями о деспотизме и революциях» («Essai sur le despotisme et les révolutions»), в которых с неподражаемой самоуверенностью доказывала, насколько важный переворот, служивший предметом словопрений, «заинтересовав все нации, прославил ту, которая достигла величайшей власти, и принес пользу народу, добровольно подчинившемуся ее владычеству». На том словопрение и кончилось.
В 1772 году Гудар издал в Амстердаме «Рассмотрение причин прежней слабости Российской империи и ее настоящего могущества». В этой книге Гудар отрекается от своего первоначального мнения, получив для этого, очевидно, солидные основания, оставшиеся неизвестными его читателям. Он так далеко зашел по этому пути, что старается уверить их, что Екатерина «скорее решилась бы отказаться от трона, чем достигнуть его путем жестокостей».
Уже в следующем году Голштиния совершенно примирилась со смертью близкого члена своего дома, выразив это совершенно ясно в органе Ранффта.
Наконец, в 1776 г. в упомянутом уже «L’Eloge de Catherine» Ланжюинэ находит ее поступку остроумное объяснение, принятое десять лет спустя и таким солидным писателем, как Кокс, а именно, что, поддавшись пьянству и дурным влияниям, Петр III возымеет намерение совершенно устранить свою жену и даже подвергнуть ее заключению.
Таким образом, Екатерина являлась блистательно и вполне законно оправданной. Относительно ропшинского инцидента Кокс не поддержал гипотезы Ланжюинэ, состоявшей в том, что Петр III скончался от апоплексического удара, явившегося следствием полученного от императрицы необыкновенно трогательного письма. Во всяком случае Ланжюинэ видел это письмо и утверждает, не объясняя, каким образом это могло случиться, что оригинал находился в руках Вольтера. Для европейской прессы дело казалось достаточно ясным; но ей предстояли еще заботы со смертью Иоанна VI, которую просто решили замолчать. Исключение составила леди Рондо, упомянувшая о ней в своих «Письмах» (Лондон, 1775).
«You ask me what I think of the death of poor Ivan and the person who ordered it?» пишет она лорду Честерфилду. «You may remember, I often said she would either murder him, or marry him, or both. She has chosen the safest alternative and has now completed her character of femme forte above scruples and hesitation. If Machiavel were alive, she would probably be his heroine, as Caesar Borgia was his hero» (p. 206).[17]
Эти слова не потревожили даже совести Кокса, категорически отрицавшего всякое участие Екатерины в покушении Мировича.
Первый раздел Польши наделал много хлопот присяжным защитникам императрицы. Смущение философов было тем сильнее, что сама Екатерина ввела их в заблуждение.
В 1767 г., считая себя осведомленным относительно намерений своего высокого друга, Вольтер с сострадательным снисхождением писал о «банальных политиках», воображающих, что Екатерина может искать «с этой стороны» территориальных приобретений. Как могла она иметь подобные замыслы, когда Россия вовсе в них не нуждается, превосходя обширностью Римскую империю! Правда, русские войска наводняли Польшу, но они «скорее обогащали, нежели опустошали страну», причем, благодаря своему поведению, походили не на армию, а на «сейм, собравшийся для защиты народной свободы».
16
Царица ужасно любит мужчин, и уже если ей кто-либо понравится, то, к какому бы классу он ни принадлежал, – она приказывает привести его, и он должен удовлетворить ее страсти.
17
Вы спрашиваете, что я думаю о смерти бедного Ивана и о том ли, по чьему повелению это совершилось. Как вы, вероятно, помните, я всегда говорила, что она или убьет его, или выйдет за него замуж, или, наконец, сделает и то, и другое. Она выбрала самое верное, доказав этим еще раз, что она «сильная женщина» (femme forte) и стоит выше укоров совести и колебаний. Макиавелли, наверное, сделал бы ее своей героиней, подобно тому, как Цезарь Борджиа был его героем.