Но Екатерина обогатила не только этими двумя библиотеками громадную коллекцию книг и рукописей, которую завещала России. Король Станислав Понятовский был, как мы знаем, человек очень образованный. Вступив на престол, он стремился удовлетворить свои вкусы и внушал их и своим согражданам. Столица Польши много выиграла от этого. В ней и прежде была значительная библиотека, основанная в 1745 году двумя выдающимися учеными и доблестными гражданами, братьями Залусскими. Понятовский еще дополнил ее. Но, взяв Варшаву, Екатерина перевезла в Петербург развенчанного короля, а вместе с ним и его библиотеку. Лишив поляков политической свободы, русская императрица решила, по-видимому, что они не нуждаются больше и в книгах.
Так проявляла Екатерина свою любовь к книгам. Но любила ли она также литературу? Этот вопрос может показаться странным. Но он невольно напрашивается, как то будет видно из дальнейшего. Царствование Екатерины совпало со знаменательной эпохой в истории литературного развития России. Предшествующий этой эпохе период – его всецело заполняла громадная фигура Ломоносова – резко отличался от нее. При Елизавете и несколько лет спустя русская литература жадно воспринимала и перерабатывала иностранные элементы; европейская культура входила в дверь или, вернее, бесформенную брешь, прорубленную топором Петра Великого. Но это вызвало неизбежную реакцию в национальном смысле, вступившую в борьбу с западным влиянием. Русский народный гений, загнанный и угнетенный, требовал восстановления своих прав: он стал с открытой враждой относиться к господству иностранной литературы и науки. Главными деятелями этой освободительной кампании против чужеземного ига были поэт Державин и публицист-сатирик и мыслитель Новиков. Но какое участие приняла в ней Екатерина? Мы уже знаем, что она сделала с Новиковым: она сломала его перо и жизнь; пятнадцать лет заключения в крепости были ее последней наградой за его труды. С Державиным она поступила еще хуже: она сделала из него чиновника и придворного льстеца.
Почему это произошло, объяснить нетрудно. У Екатерины был ум, специально и исключительно одаренный для политики и для управления людьми. Принцесса ничтожного немецкого двора, она четырнадцати лет приехала в Россию с твердым намерением стать когда-нибудь всесильной владычицей этой необъятной страны и стала добросовестно готовиться к этой роли, не имевшей ничего общего – судя по тем примерам, которые она имела перед глазами, – с ролью литературного мецената. Поэтому все ее идеи, как и все ее вкусы, были всецело подчинены этому представлению о будущей власти и тем правам и обязанностям, которые с этой властью соединены. Она оценила в Вольтере, когда его слава и сочинения дошли до нее, не очарование его стиля – была ли она даже способна понимать, что такое стиль? – но то подтверждение, которое она находила в его прозе, прекрасной или некрасивой, как и в его стихах, звучных ли и проникнутых чувством, или сухих и немузыкальных, безразлично, – своей политической программе, уже смутно слагавшейся у нее в уме. Гармония и даже область чувств – вне несложных отношений семьи и любовных увлечений – были для нее чужды. Было, правда, время в начале ее царствования, когда под влиянием прочитанных ею книг, но главным образом под влиянием ее друга нескольких лет, княгини Дашковой, она хотела принять участие в литературном и научном движении, глухо зарождавшемся вокруг нее. Она даже отдалась ему с обычной ей страстью и стала писательницей и публицистом. Но мы знаем горестное банкротство ее либеральных идей. Та же участь постигла и ее артистические вкусы. Влечение ее к изящным искусствам погибло тогда, как и все ее прежние идеалы: даже былое поклонение Вольтеру не уцелело среди них.
Но вернемся пока к ее вкусам. Если выделить Вольтера, то французская литература, долгое время единственная, с которой она была хорошо знакома, далеко не привлекала ее в общем. Она относилась к ней очень разборчиво, предпочитая другим творения Лесажа, Мольера и великого Корнеля. Прежде чем узнать и полюбить Вольтера, она находила удовольствие в чтении Рабле и даже Скаррона. Но они вскоре опротивели ей, и впоследствии она даже как будто стыдилась того, что познакомилась с ними. Что касается Расина, то она совершенно не понимала его. Он был для нее слишком литературен. Его творчество – искусство для искусства, а это было понятие, непостижимое для Екатерины. Когда она, в свою очередь, стала писать комедии и драмы, то вовсе не думала об их художественной красоте: она занималась в них критикой, сатирой и, конечно, политикой, но только не литературой: она, нападала на предрассудки, на пороки, которые замечала в нравах своих подданных, на идеи, даже на людей, не пришедшихся ей по вкусу, на мартинистов и, при случае, как мы это видели, и на шведского короля. Ее литературные произведения служили или целям полицейским, или ее военному могуществу. Риторики у нее не существовало; она заменяла ее логикой и своим авторитетом самодержицы, управляющей сорока миллионами людей. Впрочем, среди трагедий Расина была одна, которая ей нравилась, в виде исключения: это «Митридат». Почему – легко догадаться.
Но боевым инстинктам Екатерины и ее склонности к морализированию приходилось постоянно сталкиваться со средой, в которой она жила. В этом отношении очень характерен ее случай с Седеном. Седен понравился ей безыскусственной веселостью и легкой игривостью своих куплетов, особенно выигрывавших под музыку Филидора. У этого ученика Монтескье и Вольтера была большая склонность к оперетке. В 1779 году Екатерина решила использовать для своих целей талант плодовитого и остроумного драматурга. Она предложила ему сочинить для театра Эрмитажа комедию вроде ее собственных сатирических произведений. Гримм и Дидро уговорили Седена согласиться. Он прислал Екатерине комедию «Бесполезное испытание». – «Скажите ему, – написала Екатерина сейчас же Гримму, – что если он напишет, вместо одной, двух или трех, сто пьес, то я все их прочту с жадностью. Вы знаете, что после патриарха я никого так не люблю, как Седена». Но Бецкий, читавший его пьесу императрице вслух, отнесся к автору гораздо сдержаннее. Он дал понять Екатерине, что «эта комедия, представленная при дворе, произвела бы тягостное впечатление на присутствующих и что главное лицо играет в ней неблаговидную роль». Екатерина стала было возражать на эти робкие заявления; она хотела поставить пьесу на сцене, «хотя бы для того, чтобы показать, что она ей больше нравится, чем „Раймонд“. Но Бецкий не сдавался: он находил это второе „испытание“ не только бесполезным, но опасным, и в конце концов Екатерина согласилась с ним. Она велела сказать Седену, что находит его комедию „хорошей, очень хорошей“, заплатила ему за труды 12 000 ливров, но объяснила, что не может разрешить к представлению этот chef d’oeuvre „из осторожности“. „Бесполезное испытание“ не удостоилось даже чести быть напечатанным. Мы не знаем, сохранилось ли оно в рукописном виде.
А несколько лет спустя, когда на сцене появился новый полемист, уже другого, несравненно более крупного калибра, нежели Седен, и общество, сначала удивленное и растерявшееся, встретило громом рукоплесканий его комедию, в первые минуты вызвавшую чуть было не скандал, Екатерина сама стала на сторону тех, кто находил это произведение оскорбительным, грубым и опасным:
«Что касается комедий, то, если я буду писать их, – говорила она в своем письме к Гримму, – „Женитьба Фигаро“ не будет служить мне образцом, потому что, после чтения Jonathan Wilde le Grand, я никогда не чувствовала себя в такой дурной компании, как на этой знаменитой свадьбе. Вероятно, для того, чтобы подражать комедиям древних, они вернули театр к подобным вкусам, которые можно было считать очистившимися с тех пор. Выражения Мольера бывали вольны и происходили от столь же естественной, как и пылкой, веселости, но его мысль никогда не была порочной, тогда как в этой распространенной пьесе все двусмысленности совершенно негодны, и это продолжается три часа с половиной. Кроме того, это ряд интриг, где все придумано, и нет ни искры естественности. Я при чтении не разу не улыбнулась».
Но действительно ли дурной тон и скабрезность так коробили Екатерину в произведении Бомарше? Можно думать, что она говорила это не совсем искренно, судя по ее собственному рассказу о том неловком положении, в которое она раз попала благодаря своим литературным оценкам. В течение 1778 года ей чрезвычайно понравилась комедия Вейдмана, неизвестного немецкого автора, под заглавием «Die Schöne Wienerin» (Прекрасная Венка). «Три дня подряд, – писала Екатерина Гримму, – я советовала всем пойти ее посмотреть. В конце концов, обедая за круглым столом и не зная, о чем говорить, я сказала Борману, моему дворецкому: – Как вам нравится „Die Schöne Wienerin?“ Видели ли вы ее? – Да, aber Gott weiss, das ist zu grob (да, но, Боже мой, до чего это грубо). – Я хотела бы, чтобы у моего дворецкого был такой же тонкий вкус для кушаний, как и для театральных представлений», – прибавила задетая за живое императрица.