Главнокомандующий снова лёг на подушки, обдумывая положение. Долго лежал, заснуть не мог. Тревога грызла его душу, томили сомнения. Ну, хорошо, отойдём… А ежели государыня не скоро помрёт, тогда что? За эти-то квартиры придётся мне же отвечать… И дёрнуло же меня сто тысяч талеров от Фридриха тогда, через великую княгиню Екатерину, принять! И деньги-то пустяшные, ей-бо…»
Вздохнул:
«Ну, авось дружок Алексей Петрович выручит. Голова. Да и Екатерина Алексеевна, великая княгиня, поможет… Гадко!»
И крикнул дежурному офицеру:
– Эй, там! Послать ко мне сказочника… Устинова, что ли… Гренадера. Пусть доскажет. Не спится…
Отступали из Пруссии быстро, не то что наступали. А как опять Инстербургом полки шли, все жители в окошки выглядывали да ухмылялись. 15 сентября перешли Неман, а в Курляндии уж известно какая погода – полная осень… Дожди, жёлтый лист с деревьев, вороны на мокром жнивье перелётывают. Каркают к дождю…
Солдаты, отступая, бесперечь ворчали:
– Сказывают, оттого отступаем, быдто провианту нету. А и фуражу и провианту полно… Навалом… Генералы грызутся, а у нас чубы болят. Да мы теперь всю Пруссию взяли бы да пруссаков выгнали, местное население и не пошевелили! Пусть живёт! А то теперь встречным на дороге стыдобушка в глаза смотреть…
И снова нахлёстывая своего костистого донца, кляня грязь и слякоть, встречу отступающей армии, поосторонь дороги иноходью ехал денисовский ординарец казак Емельян Пугачёв. Мохнатая шапка с красным верхом от дождя огрузла, сползла на глаза, пика осклизла в посиневшей руке. Он спешил в 3-й Донской полк с приказанием – подтянуться вперёд, а то фуражу не будет… А куда тут – не то что подтянешься, а просто не проедешь, когда рыдван главнокомандующего восьмериком цугом почитай всю дорогу загородил…
– Казак! – загремел пьяный бас из конвоя Апраксина. – Казак, мать твою туды! Куда тебя чёрт несёт встречь пути! Нагайки захотел? Не видишь, кто едет?
Пугачёв скосил на орущего офицера чёрные с желтоватыми белками глаза, ощерился под чёрной бородой, но смолчал, снял шапку. «Известно куда. Куда все! Ноги уносим! И всё из-за вас, черти, ваше благородие…» – думал он.
Из тройного хрустального стекла кареты желтело обрюзгшее лицо графа Апраксина. Вельможа по-бульдожьи посмотрел на Пугачёва, пожевал губами. Форейторы, стоя на стременах, кнутами тиранили по грудь залепленных глиной коней, кони дымились. Пехота, пропуская главнокомандующего, по колена в грязи угрюмо стояла в раскисших полях.
Пугачёв дёрнул повод. Донец кошкой прыгнул с дороги в сторону, за ров, кошкой вскарабкался на холмик и пошёл хлынять дальше. И сколько ни глядели глаза Пугачёва – видел только льющий из брюхатых туч дождь, чёрно-жёлтые деревья да серую бесконечную ленту бредущей армии.
Конишка вдруг закинулся, скакнул в сторону, Пугачёв припал к луке, справился.
На его пути, половиной тулова и затылком утонув в грязь, важно лежал на спине труп русского солдата. Глаза были широко открыты, дождь дочиста промыл его зеленовато-серое лицо, один ус торчал кверху, другой плыл в дожде. Тут же утопились в грязи ружьё, тяжёлая лядунка. «Эх, браток! – скорбно подумал Пугачёв. – Отвоевал. Из-за чего? Пруссаков бил, а сам на отступлении преставился… Апраксин-то вон не преставился…»
– Пошёл! Пошёл! – уже издали доносились крики генеральских форейторов, удары их кнутов. – Пошёл!..
«Ну, чего же это нужно было тут в Пруссии нашим дворянам? – думал Пугачёв. – Вертят бояре народом как хотят, народ не жалеют, да всё зря… Или у нас всего мало, что ли? У нас на Дону какая благодать! Реки, рыба, луга, пашни… Пусть бы народ всем овладел – и рекой с вершины и до устьев, и землёю, и полями, и травами, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и великой народной вольностью… А так-то что… Погибай на пути, и больше никто про тебя не вспомнит. Нет, этак нельзя!»
И снова чёрная шапка Пугачёва всё плыла встречу солдатской реке с приказанием, пробираясь куда надобно, в 3-й полк, а под шапкой жили первые думы, что вырастают из нужды. Эти же думы вспыхивали под киверами, под треуголками, ранили, терзали души, искали себе слов, и всё чаще и чаще на биваках, у костров, на дороге, под дождём, ночью в разбитых под первым снегом палатках шёпотом шелестело страшное, найденное первое слово:
– И з м е н а кругом! Продали нас пруссаку дворяне!
Глава седьмая
ПОРАЖЕНИЕ БЕСТУЖЕВА
В Петербурге ретирада Апраксина большое смятение произвела. Союзники – французский посланник маркиз Лопиталь да австрийский граф Эстергази – к канцлеру бросились, к Бестужеву:
– Как так? Почему это Апраксин из Пруссии назад повернул? Почему он допускает, что король Прусский теперь наши союзные войска теснит? Почему он на походе обозы бросает, пушки заклёпывает? Почему её императорское величество обещание верности союзникам не держит? Или сто тысяч флоринов, которые австрийская императрица Мария Терезия великому князю-наследнику Петру Фёдоровичу за поддержку дала, зря пропали?
Алексей Петрович сразу же понял, что тучный боярин промашку дал, по-медвежьи действовал… «Вот дурак, прости Господи! Всех нас погубит того гляди…»
Бестужев немедленно приказал подать карету и поскакал к великой княгине Екатерине Алексеевне.
– Брюхан наш эдак всё дело погубит, – сказал он. – Ваше высочество немедля ему написать должны, сколько о нём недобрых слухов уже по Петербургу гуляет… Нужно ему войска вперёд двинуть, чтобы те слухи пресечь… Слухи эти всем нам опасны могут быть!
Фике впилась в его тёмные, всё ещё блестящие глаза, её голова озабоченно кивала в такт речи канцлера.
– Так, так, месье Бестужефф, непременно напишу. Сегодня же… Я уж у себя обед в честь победителей при Гросс-Егерсдорфе учредила… Все напились вполне…
– Это, конечно, хорошо, но письмо ваше необходимо. А ну как императрица доискиваться станет, кто в этом деле причина? Вы же одна всё прекратить можете. Письмо я сам отправлю, за ним приеду… А то беда… Беда!
На следующий день высокая карета Бестужева четвернёй гремела по Невскому проспекту, ревел на прохожих кучер, подскакивали на запятках ливрейные гайдуки. Прижавшись в уголке кареты, завернувшись в тёплый плащ, держа треугольную шляпу на коленях, вельможа думал напряжённо. Письмо Апраксину Екатерина написала. Вот оно. В его руках. Оно будет направлено в армию, своё действие произведёт. Тот несумнительно войска вперёд двинет или же в крайности их отступление остановит. Но ведь союзники-то в Петербурге в один голос кричат, что-де это он, Бестужев, апраксинский дружок, такую хитрую интригу подвёл, Фридрихом будучи подкуплен. Следственно, надо её императорское величество государыню-императрицу в известность поставить, к т о же это виновник всей интриги, чтобы со своих плеч обвинение на случай снять да на другие взвалить…
События развёртывались стремительно. Когда карета Бестужева подлетела к его великому дому, тому самому, на постройку которого он у английского посланника 50 тысяч занимал, и вельможа, подхваченный соскочившими гайдуками под локотки, стал уже на ступеньки крыльца, к нему подскакала другая карета. Высокий генерал в австрийской форме, в шляпе с высоким плюмажем, господин фон Букков, бурно шагнул из кареты и, вытянувшись, отсалютовал Алексею Петровичу.
– Ваше превосходительство! – радостно отнёсся Бестужев. – Ко мне? Очень приятно, очень-с!
– К вам, граф! – сказал господин фон Букков глубоким басом.
– Прошу подняться в приёмную… Прошу-с! Я к вашим услугам!
Двадцать минут генерал нервно шагал взад и вперёд по приёмной, пока не распахнулись высокие палисандровые двери кабинета и канцлер не стал на пороге:
– Прошу-с!