Поймите меня правильно, почему я пишу так! – продолжал Фридрих. – Я ведь душой и телом заинтересован в сохранении вашей жизни… Да как же мне и не посылать тысячи благодарностей тому, кто один во всей Европе протянул мне руку помощи в моём несчастье в то время, как союзники мне изменили, тому, кто заключает со мной такой благородный и великодушный мир…»
Фридрих бородкой пера почесал клювастый нос. Посмотрел в окно. Весна! И какая счастливая весна! Сегодня можно будет немного помузицировать – где же моя флейта? Давненько я не играл! О, не до музыки было…
И перед королём пронёсся снова невыносимо жаркий августовский день. Куненсдорф. Топот кавалерии Зейдлица, идущей в атаку… Вот она вся с маху валится в овраг. Русские гаубицы громят прусские ряды в кровавое месиво, в кашу из мяса, костей, внутренностей, среди которых ещё блестит чей-то медный кивер… Стальная стена русских. И он сам, прусский король, подпрыгивающий от страха на месте, истошно вопящий:
– Притвиц! Ротмистр Притвиц! Спасай, спасай твоего короля!
«Нет, – думал король. – Больше производить таких рискованных опытов нельзя! Пруссия теперь – это человек, израненный, ослабленный от потери крови, всего более нуждающийся в лечении… В бережливой заботе. Такой человек отдохнёт и снова станет сильным. Пруссии нужен бальзам мира… Политика должна быть мирной. Никаких войн! Тем более что ты теперь свободен, и с русским царём можно делать что угодно… Но, допустим даже, если этого дурака и сбросят с трона, кто же его заменит? Только юродивый Иванушка из Шлиссельбурга, в своей тюрьме не видевший за всю жизнь человеческого лица… Или… Она? О, какая бы то была удача!
Фике – на троне! Вот это мог бы быть мастерский ход моей политики! Моей прозорливости! Гениально? О, она – она имеет шансы… Она умна! Она ведёт себя, словно кружево вяжет… Ха, недаром везде говорят, что Фике моя дочь… О молодость, молодость, где ты? Стихи!.. Луна! Любовь! Ну, и всё, что было когда-то… Иоганна была тоже молода. Всё это в прошлом. Или в будущем? А теперь прежде всего надо полностью использовать царя Петра…»
И 24 апреля граф Воронцов и прусский посланник кавалер барон Гольц подписали договор о мире между Пруссией и Россией.
«Для того, чтобы доказать всему свету явное и несокрушимое доказательство бескорыстия своего, равно доказать и то, что его действия проистекают из полного его миролюбия, император всероссийский сим обещается и обязывается формально и торжественно – возвратить его королевскому величеству все области, города, места, крепости, земли, его королевскому величеству принадлежащие, кои в течение сей войны российским оружием были заняты. И выполнить это в срок два месяца, причём император всероссийский признаёт всё возвращённое справедливо и законно прусскому королю принадлежащим…»
Мир!
В честь этого акта, как водилось тогда, была выбита медаль с изображением богини мудрости – Минервы, с надписью:
«МИНЕРВЕ – МИРОТВОРИТЕЛЬНИЦЕ»
Ретирада русских войск из завоёванной почти Пруссии теперь разворачивалась в размерах и в темпах куда более значительных, чем даже при покойном фельдмаршале Апраксине.
Побеждённый Фридрих торжествовал победу!
Об измене отечеству своего царя-самодержца заговорили теперь не только солдаты – заговорила вся Россия.
– Пруссаки уже в Опочке! – говорил Петербург. – Царь пустил пруссаков в Россию!
– Пётр продал пруссакам русских солдат!
Академик Михайло Васильевич Ломоносов кипел негодованием:
И вставал по всей стране гнев, гнев глубокий, народный, до времени тайно таимый, затяжной, словно низовой лесной пожар.
Пётр Третий сам не понимал, что творил. И на хитрые упреждения короля Прусского о возможном восстании он отвечал так:
«Что же касается русских и того, что русские будто бы меня не любят, то я скажу, что они давно бы навредили мне, если бы это было так. Ведь меня охраняет только Господь Бог, я всегда хожу один по улицам – это вам подтвердит ваш Гольц. О, кто знает, как обращаться с русскими, кто знает, как подойти к ним, тот от них всегда безопасен!»
В мае, при большом стечении народа, с Адмиралтейской верфи были торжественно спущены два новых 74-пушечных корабля русского военного флота:
«Король Фридрих» и
«Принц Жорж».
Зимний дворец в апреле ещё не был окончательно отделан, хотя работы шли день и ночь, почему празднование заключения мира пришлось отложить до мая, когда наконец был готов ряд огромных зал с видом на Неву.
Празднование мира началось 10 мая… Утром в Казанском соборе отслужили обедню, потом молебен. Был парад войскам на Марсовом поле, грохотали пушки с верхов Петропавловской крепости, на зеркально-синей Неве стояли корабли, галеры, яхты, трепетали разноцветные флаги… На площади против дворца народу было выставлено угощение – бочки с пивом и вином, жареные быки… Народ толпился, однако особого веселья не обнаруживал… Крестьяне в армяках, в валяных шляпах, горожане в немецком платье смотрели в цельные стёкла нового Зимнего дворца, где на раскрытых балконах мелькали цветные кафтаны, платья, откуда неслась музыка… А когда с крыши дворца на ту сторону Невы в Петропавловскую крепость сигналили флагом, крепость отвечала громовым дымным салютом на каждый тост за царским столом…
Всех веселей, всех пьяней был сам император Пётр Третий. Бледный, в синем прусском мундире, с блуждающим взором, он вдруг во полупиру поднялся, вытянулся во фрунт и, обратясь к портрету короля Прусского, висевшему как всегда напротив его кресла, поднял хрустальный бокал и возгласил здравицу:
– Королю Прусскому, моему повелителю, гению и надежде человечества – ура!
– Ура! – подхватила пышная пьяная застольщина. – Виват! Ура!
Люди кричали, пряча взгляды, не глядя друг на друга, никто протестовать не смел. Крепостные пушки из-за реки били так, что все стёкла дрожали.
Барон Гольц с надменной улыбкой осмотрел залу и вдруг увидел: сидевшая в отдалении от супруга императрица Екатерина при тосте одна не встала с места. Она опустила глаза на скатерть, мяла в руке розовый цветок. Не подняла бокала.
Перегнувшись через спинку высокого кресла, Гудович зашептал в ухо царю:
– Она, она-то не пьёт!
Пётр пошарил вокруг бешеными глазами, увидал жену. В скромном, полутраурном платье Фике сидела недвижно, словно мраморная статуя.
В зале наступило молчание… Все пышные персоны, все дамы, вся придворная челядь обратили свои взоры на этот разыгрывающийся между мужем и женой молчаливый, тихий, но смертельный бой: бой за трон.
– Почему же вы не пьёте здоровье его величества? – по-французски завизжал Пётр, не выдержав первый молчания. – Как вы смеете не пить?
Екатерина не отвечала. Опустив голову, скорбная, подавленная, она казалась печальной матерью, тоскующей о потерянных детях… Перед пьяной застольщиной встал образ покойной царицы Елизаветы Петровны.
Ответа не было.
– Дура! – закричал тогда император по-русски и так, что его истошный визг зазвенел под розовым плафоном потолка, – Дура! Я вам покажу, что значит быть верным!
Пьяно покачиваясь и спотыкаясь, император сбежал с возвышения, на котором стояло его кресло, обежал кругом длинный стол и прямо перед портретом прусского короля рухнул на колени. Воздев вверх обе руки, он вопил:
– Государь мой! Ты видишь – я верен тебе… Клянусь, со мной верна тебе и вся моя Россия!
От неловкости никто не поднимал головы, не смел взглянуть на пьяного высочайшего шута, однако все осторожно следили за императрицей.