— Все из-за Барыкина, — снова услышала Катя голос отца. — Не в том дело, что разыгрывал, можно и посмеяться. Так ведь над чем? Заставлял человека работать впустую. Это уж никуда! Работа — дело святое, над этим насмехаться никак нельзя.
— Да уж натворил, — засмеялся Сутырин, — заставил поплавать.
— Конечно, и Екатерина моя не сахар, — сказал Воронин, — но девка справедливая. Уж этого от нее не отнимешь.
— Это так, — согласился Илюхин.
— Смелая! — Сутырин засмеялся своим добрым смехом.
У Кати сердце сжалось от благодарности и любви к этим людям, так хорошо думающим о ней.
— Еще более того простои эти проклятые в портах действуют, — сказал Илюхин, — ну прямо разлагают народ, и все тут. Хуже безделья для человека ничего нет.
— Все на это не свалишь, — возразил Воронин. — Надо было давно Кулагина на берег списать… Дело нетрудное… Нет, думаю: такому приткнуться не просто, опять в тюрьму попадет. Потому и не списывал — жалел. А жалости одной мало. Поговорить бы надо, найти к душе дорогу, а вот не умеем. Екатерина что, рубит по-молодому, так и спрос с нее какой — семнадцать лет… А мы вот тогда чухаемся, когда происшествие произошло.
Навстречу шел большой пассажирский пароход, освещенный огнями кают, палуб, ресторанов. Люди стояли, облокотившись о поручни, слышался их смех, звуки радиолы.
Пароход прошел, оставив на воде длинный волнистый след. И снова темные берега, огоньки бакенов, гудки пароходов. Звезды низко висят над землей. Далекая, неведомая жизнь… Что сделать, чтобы под этим голубым и звездным небом люди не страдали?
А пароход шел вперед, и белые гребни буруна длинными усами расходились от него в обе стороны, оставляя на воде пенистые полосы.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Женька Кулагин не попал в тюрьму, никуда не сгинул. После случая на «Амуре» его не допускали на суда. Он вернулся в Горький и поступил грузчиком в порт.
В порту он подружился с молодым крановщиком Николаем Ермаковым, которого уважал за огромную физическую силу и грубоватую требовательность человека, убежденного, что его дело самое важное.
Его-то и привел с собой Кулагин к Соне.
Просто зайти к Соне Женька не решался. Но парень он был ловкий и сделал так, что его пригласил отец Сони, бригадир грузчиков Максим Федорович Щапов — небольшой, кругленький, седоватый человек с красным лицом и такими же, как у Сони, большими добрыми голубыми глазами. Был он говорун и балагур, хитроват лукавой и простодушной хитрецой нижегородского грузчика, пил немного, но от угощения не отказывался.
В получку Женя завел Щапова и Ермакова в пивную. Выпили, потом пошли провожать старика. По дороге Женя сказал, что знаком с дочерью Максима Федоровича Соней, плавал с ней на пароходе «Амур», хорошо знает ее подругу Катю и ее отца, капитана Воронина. При этом он поглядывал на Щапова, пытаясь определить, рассказывала дома Соня о том, что произошло на «Амуре». Но на лице Максима Федоровича, ставшем от вина еще краснее и умильнее, не появилось ничего такого, что могло бы встревожить Женю.
Максим Федорович даже и во хмелю побаивался жены, но все же зазвал ребят к себе. Во-первых, ребята как-никак его угостили, должен и он их уважать. Во-вторых, ребята — молодые, ежели их отпустить — могут загулять: у Кулагина этого в кармане вон еще пол-литра, а это нехорошо. Тем более Николай Ермаков! Он, Щапов, перед его матерью в ответе… Ермакова Мария Спиридоновна — помощник начальника участка, потомственная речница и человек каких мало! Так что пусть ребята посидят в семейном доме тихо-благородно…
Соня сначала была ошеломлена появлением Женьки, но молодые люди вели себя смирно. Оба они были в сиреневых рубашках без галстуков и маленьких кепках с модными по тому времени крошечными козырьками.
— Так-то, молодежь, — говорил Максим Федорович, стараясь не робеть перед женой, — так-то, молодежь… Вот дочка моя десятилетку кончает, среднее образование законченное, как говорится…
Соня сидела за столом в домашнем синем платьице, белокурая, хорошенькая. Надо было поддерживать разговор. Она пыталась заговорить с Николаем Ермаковым. Но тот сидел насупившись, отвечал односложными, отрывистыми фразами, не глядел на Соню. Ей понравился этот могучий коренастый парень, толстогубый, широкоскулый, с большим утиным носом. Темные волосы, длинные спереди и коротко остриженные сзади, двумя прядями падали ему на лоб и глаза. Николай обеими руками, проводя ладонями по вискам, откидывал их назад и бережно прихлопывал на макушке.
Это мягкое движение, неожиданное для грубого парня, тоже понравилось Соне. И оттого, что Николай смущался, ей стало совсем весело и хотелось еще больше смутить его. С неожиданным для себя лукавством она поглядывала на него, улыбалась, и чем больше хмурился и смущался Николай, тем упорнее смотрела она на него и тем лукавее улыбалась.
Женька Кулагин был сначала оживлен, бойко разговаривал с Максимом Федоровичем и с матерью Сони, шутил с ребятишками, которые, разинув рты, смотрели на гостей. Но потом замолчал, видя, что Соня не обращает на него внимания, отвечает ему нехотя и, чтобы подчеркнуть свою холодность, улыбается Николаю. Лицо Женьки пошло красными пятнами, в глазах замелькал хорошо знакомый Соне недобрый огонек. Но ей вовсе не было страшно, как тогда, на пароходе.
— Конечно, всех процессов механизация, — хитровато улыбаясь, говорил Максим Федорович, — естественным делом, прогресс, так сказать, по общему развитию страны. Нашего брата, грузчика, значит, побоку. Это верно. Как в старину говорили: лучше слыть дураком, нежели бурлаком… Да ведь и при машине человек нужен. Опять же — квалификация. Куда ее денешь?
— Ничего, папаша, — развязно похлопал его по плечу Женька, — на наш век работы хватит. Была бы шея.
— Грузчики будут переучиваться на механизаторов, — хмурясь, сказал Николай.
— И верно, — радостно согласился Максим Федорович, — не в попы, так в звонари. — И, подмигивая, добавил: — А может, из кобыл да в клячи. Но теперь такой вопрос: разве на всех-то грузчиков хватит кранов? Куда людей, спрашивается, будем девать?
— Кроме кранов, есть другие механизмы, — сказал Николай. — Была бы охота учиться.
— Это уж как водится. Только на факте-то мы видим обратное. Взять, к примеру, твою мать, Николай. — Он сделал почтительное лицо. — Известнейший на Волге человек Ермакова Мария Спиридоновна. Шутка сказать — из потомственнейших. Эту куда хошь! Нынче таких-то мало осталось. Но опять же скажем: не ценят. Была почти что начальником порта, а теперь перевели на участок. Оттирают нашего брата, практического специалиста.
— У матери четыре класса образования. — Николай поднял упавшие на уши концы волос и аккуратно прихлопнул их на макушке ладонью. — С четырьмя классами теперь нельзя руководить портом.
— Молодежь! — покачал головой Щапов. — Вы бы и о стариках подумали. Я ведь, Коля, и родителя твоего знал… Первой силы крючник был по всему Нижнему. Какие, бывало, на ярманку силачи-фокусники приезжали — всех забивал… Под телегу подлезет — телегу с людьми подымет. Такой человек был, такой человек…
Максим Федорович пьяно всхлипнул и полез за платком.
— Здравствуйте! Расчувствовался, — усмехнулась жена.
— Зачем ты, папа, расстраиваешься? — ласково сказала Соня. — Все это было и прошло.
— Я к тому, доченька, — сказал Максим Федорович, вытирая глаза, — что до срока погиб человек, надорвался. Ему бы только жить и жить. Вот ты, Николай, крановщик, одним словом, и образование у тебя, и вот дочка моя тоже десятилетку кончает, законченное среднее, и ты… — он ткнул в Женьку и замялся, видимо, забыл, как того зовут, — ты тоже к делу пристраиваешься. А вот я в семье восьмой был. Мне-то с братьями хорошо — вынесут тяжелое место. А ежели молодой один, ставь четвертную, тогда вынесут место… Место-то, оно, ежели, к примеру, взять кипу хлопка, — двести килограммов, а как тогда на пуды считали — двенадцать с половиной пудов. Вынеси ее из трюма — двадцать четыре ступеньки! А механизация — ярмо, болванка. Вот и инвалид в пятьдесят лет. Задний лабаз — двести пятьдесят метров, сбросишь груз, а кажется, что он все еще на спине… Не только что асфальта, а и булыжника не было, грязи — океан-море, проложат от причала к лабазу дощечки, выплясывай на них с грузом-то на хребту.