Скуповатый на разъяснение оттенков настроений и на выражение чувств, автор романа дает нам, читателям, прежде всего прочную канву фактов, событий, поступков человека, и мы сами, своим воображением, своим знанием жизни или если не знанием, то хотя бы ее ощущением дополняем эту основу, выверенную трудовым опытным взглядом. Ан. Рыбаков не то чтобы снисходителен к людям, нет, он никогда не скрывает от них всей иногда не очень приглядной, иногда неутешительной правды. Но при этом он всегда верит в возможность выздоровления от любой нравственной болезни, в существование выхода из любого душевного тупика. На примерах сложных житейских перипетий Ан. Рыбаков показывает диалектическую связь, существующую между строгим выполнением человеком нравственного долга и его всегдашней естественной потребностью в простых радостях бытия. Это ведь редкая удача, когда люди сразу, с первого шага находят друг в друге верных спутников, а в жизни — верную, прямую дорогу, как посчастливилось это друзьям Екатерины Ворониной — честным, бесхитростным Соне и Николаю… Но бывает ведь и так, как случилось у прекрасного мягкого человека — капитана Сутырина и пылкой, озорной Дуси Ошурковой. Такие разные, непохожие; может быть, потому они и тянутся друг к другу с неудержимой силой при всех внешних трудностях и внутренних препятствиях, потому они и учатся прощать друг другу, что у каждого из них позади много серьезных ошибок, торопливых поисков сомнительного счастья, и в одном случае недостаток строгости к себе, а в другом — излишек снисходительности к встретившимся на жизненном пути. А Леднев — человек, которого полюбила Екатерина Воронина? Ведь если опасна неосторожность, то и излишняя осторожность: забота о своем покое, страх перед выбором, риском, жертвой не меньшая опасность для достижения счастья. Но особенно сложен нравственный урок, который можно извлечь из судьбы главной героини романа. Без лирических излияний автора, без его разъяснений мы понимаем смысл разрыва, который существует между широкой деятельностью и заметной ролью Екатерины Ворониной в порту, где она — борец и новатор — и ее тихими, грустными вечерами, где она только одинокая, тоскующая женщина. Такой ценой, отказом от простых естественных радостей и обязанностей, платит героиня Ан. Рыбакова за бескомпромиссное понимание долга, за душевную чистоту.
Так как ж? надо жить человеку? Где путь к подлинному счастью, о котором так тоскует каждая человеческая душа? Готовых ответов тут нет, а Ан. Рыбаков меньше всего моралист. Тем не менее его книга не суммой дидактических примеров, а трезвым взглядом на людей и точным знанием типичных жизненных ситуаций дает строгий урок: выбирая дорогу в жизни, пусть человек не обольщается, что она будет, может быть, безмятежной и легкой. Нам за все приходится платить — вперед или потом, но это неизбежно. И самые чистые, бескомпромиссные пути в жизни приводят не только к высокому нравственному удовлетворению, но и к неизбежным горьким потерям. Ну, а легкие и совсем нелегкие компромиссы также неизбежно влекут за собой тоску по отвергнутой высокой судьбе у каждого, в ком есть, в ком сохранилась живая человеческая душа.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Поселок Кадницы двумя ярусами расположился на правом, высоком, берегу Волги, в сорока километрах от Горького. От пристани к поселку дорога идет лугом, полным комаров и сырых, пьянящих запахов. Меж кустов ежевики, шиповника, черемухи блестят небольшие озера. За лугами темнеют громады приволжских лесов.
Речонка Кудьма, мелкая и несудоходная, с глубокими омутами и придонными холодными родниками, опоясывает гору, на которой стоит село. На берегу разбросаны лодки, висят на кольях сети.
Сразу за шатким деревянным мостиком начинается подъем в гору, вначале отлогий, затем все более крутой. Бревенчатые хибары и двухэтажные каменные дома тесно прижимаются друг к другу, образуя извилистые улочки, разделенные садами и огородами.
С горы, где и сейчас стоит ветхая церковь, открывается широкий вид на Волгу. Здесь она еще не так бескрайна, как за Камским устьем. Но, уже приняв Оку и медленно неся свои синие воды меж правым, высоким, лесистым берегом и левым, луговым, она являет собой могучее и незабываемые зрелище.
Возле церкви — глубокие рвы, поросшие редкой травой и мелким кустарником. В четырнадцатом веке татары казнили здесь русских пленных, что создало жестокую славу этому месту и дало ему название «Казницы».
Много позже тут возникло поселение. Жители его изготовляли из дуба и липы кадки, или, как их тогда называли, кадницы. Однако это занятие, изменившее одну букву в романтическом названии села и навсегда закрепившее за ним новое — Кадницы, было временным и побочным. Главным стало бурлачество. Ярмарки — рядом, сначала Макарьевская, затем Нижегородская, на подходах к ним самые тяжелые для судов перекаты — Голошубинский, Кадницкий, Кирпичный, а под Нижним — знаменитый Телячий Брод.
Весной, великим постом, тысячи бурлаков из ближайших уездов Нижегородской губернии и северных уездов Пензенской приходили сюда на бурлацкий базар. Оброчные крестьяне, городская голытьба, беспаспортные бродяги — нищие, оборванные, голодные люди шумели, волновались, посылали десятников к нанимателю, спорили, не соглашались, хотя все знали, что примут хозяйские условия: нужно отрабатывать прошлогодний долг — кабалу, — и деваться все равно некуда.
Получив увольнительные виды и напившись в последний раз хозяйского вина, бурлаки посуху отправлялись вниз, к стоянкам судов, — в Астрахань, Самару, Хвалынск, присоединяясь по пути к тысячам нижегородских, пензенских, вятских, симбирских, тамбовских, рязанских, ярославских и иных губерний мужиков, которых нужда гнала сюда, на Волгу-матушку, широкую дорогу — долгий путь…
«Нечем платить долгу — ехать на Волгу». Каторжная здесь работа, изнурительна лямка, оставляющая на груди темный рубец, а все же нет ни помещика, ни бурмистра, ни своей постылой нищей избы. Есть простор, и воля, и заунывная бурлацкая песня, и Астрахань — Разбалуй-город. Арбузы и дыни здесь нипочем. И куда прохожий или проезжий ни зайди, везде его принимают, вида не спрашивают, все к его услугам — и вино, и женщины, были бы только деньги…
И не знаешь, с чем отсюда уйдешь — с рублем или с костылем, пробираясь до дому Христовым именем, а то и вовсе не придешь, подохнешь где-нибудь на пустынном волжском берегу — «тянешь лямку, пока не выроют ямку». Зато посмотришь, как перед зеленой громадой Жигулей замирает сердце купчины-хозяина. Кладет он земные поклоны — пронеси, мол, господи, это место, а то налетят молодцы-разбойнички, и отзовутся ему тогда кровомозольные бурлацкие деньги…
Здесь, на Волге, забитый крепостной мужик видел свое государство-державу не в фуражке пьяного урядника, а обнимал все одним взглядом — леса, тверские, костромские, муромские, ярославские, и Оку, проносящую свои воды через всю коренную Россию, и Каму, текущую с самого Урала, и мордву, черемисов, татар, чувашей, и хлебные губернии Нижнего Поволжья, и дороги на Среднюю Азию у Самары и Сызрани, и царицынские смыкающиеся с Доном степи, и персов, и кавказцев в Астрахани. Тысячеверстные просторы, величественные в своей простоте и безыскусственности, где столетиями формировался характер волгаря — человека разгульного и деловитого, непоседливого и работящего, всегда устремленного к новым местам и землям.
Бесчисленные поколения кадницких бурлаков, в течение столетия топтавших бурлацкую тропу — бечевник от Астрахани до Нижнего, — породили знаменитых на Волге кадницких лоцманов, знавших реку и в половодье и в межень как свои пять пальцев. Отправляясь в плавание, лоцманы брали с собой жен и детей — будущий волгарь знакомился со своей кормилицей-рекой с пеленок. Именно из Кадниц произошли наиболее известные на Волге лоцманские, а с развитием пароходства и капитанские семьи: Бармины, Вахтуровы, Сутырины, Неверовы, Лихины, Маметьевы. Со временем появились на Волге и другие села, поставляющие кадровых речников: Доскино, Голошубиха, Шава, Бахмут — лоцманов, Луговой Борок — водоливов и шкиперов, Ундеры и оба Услона, возле Казани, — грузчиков-татар, Сергачи и Брамзи-но — грузчиков-русских, Козьмодемьянск и Промзино — плотогонов… Но слава родины волгарей осталась за Кадницами и по сей день.