Огромный диск заходящего солнца отражался в реке чешуйчатым огненным столбом. По реке тянулись караваны, снизу — баржи с нефтью, сверху — плоты. У речных вокзалов дымили нарядные пассажирские пароходы. Сновали катера, баркасы. Быстро проносились спортивные лодки, длинные и узкие, с такими же длинными и узкими веслами, ритмично мелькавшими в воздухе.
На стрелке, в том месте, где Ока сливается с Волгой, темнел осередок — маленький голый островок.
За рекой в вечерней дымке расстилались необозримые луга с редкими конусообразными стогами сена. Полоски лесных насаждений, узкие, неестественно аккуратные, точно нарисованные в школьном учебнике, обозначали дороги. Над фабричными трубами, высокими, тонкими, неожиданно вставшими на ровном поле, висели в воздухе клубы черного дыма.
Предвечерний туман уже скрадывал детали картины, но вся она еще блестела и переливалась в ослепительном золоте заката.
Катя обежала судно. Все так же, как и в прошлом году. Хлопочет команда, готовясь к отвалу. На корме сидят и разговаривают женщины, сушится на веревках белье, бегают дети, из камбуза доносится вкусный запах борща и гречневой каши. Кок Елизавета Петровна так же плавно несет свое дородное, гибкое тело. Она босиком. У нее стройные ноги казачки с крепкими загорелыми икрами. Она улыбается Кате, обнажая два ряда белых блестящих зубов.
— Здравствуйте, Елизавета Петровна, — сухо отвечает Катя и идет дальше… Она не любит Елизавету Петровну.
Хлопочет и суетится первый штурман Сазонов, маленький, белобрысый, вечно озабоченный человек.
— Что хорошего, Александр Антоныч? — спрашивает его Катя.
— А что хорошего! — отвечает Сазонов. — Дождей нет, воды нет, будем раков давить.
И он долго жалуется на команду — понабрали кого попало, такой бестолковый народ, — и на пароходство: дали некомплектное обмундирование, брюки есть, фланелек нет, и отчетность усложнили, целые дни только и пишешь бумажки да составляешь отчеты, и в портах простои и безобразия…
Катя ищет своего старого приятеля, рулевого Илюхина, и находит его в кубрике. Он чинит ботинок. Сгорбленный человек лет под шестьдесят, с седоватыми усами. Сколько помнила себя Катя, Илюхин всегда плавал с отцом. Иногда на тихом, безопасном плесе давал Кате штурвал, и Катя заискивала перед ним.
— Я к тебе завтра, Иван Иваныч, приду на вахту, — дипломатично сказала она.
— Чего же, приходи, — ответил Илюхин, продолжая починять ботинок. — Только вот вахтенный новый…
— Кто?
В прошлом году Илюхин стоял вместе с первым штурманом Сазоновым. Сазонов разрешал давать Кате штурвал: она помогала ему составлять отчеты. Если Илюхин несет теперь вахту с отцом, то все пропало: отец никогда не пустит ее к рулю.
— Второй штурман новенький, — сказал Илюхин, обрывая зубами нитку.
— Как его фамилия?
— Сутырин Сергей Игнатьевич…
— Сергей Игнатьевич, — машинально повторила Катя. Новый человек, кто его знает, может быть, и в рубку не пустит…
Они с Соней легли спать в каюте отца… К знакомому запаху табака, мокрого от дождя шинельного сукна и свежевыстиранного белья примешивался теперь запах выкрашенного дерева, который бывает на судне после ремонта. И Кате приятно на узкой жесткой койке под тонким, покусывающим тело шерстяным одеялом.
— Завтра увидишь настоящую Волгу, — сказала она.
— А здесь разве не настоящая? — удивилась Соня.
— Здесь тоже Волга, но там совсем другое. Там в три раза шире. А перед Куйбышевом начнутся Жигули — это так красиво, ты даже не представляешь себе. Перед Саратовом пойдут степи и совсем дикие берега.
— У тебя отец какой строгий, — сказала Соня, — я даже не думала. И все его боятся. Только и слышишь: «Капитан сказал…»
— У него характер обыкновенный, но он капитан! Если он чем-нибудь подорвет свой авторитет, то никакой дисциплины не будет.
Судно вздрогнуло. Затарахтела машина. На палубе раздались торопливые шаги и громкая команда: «Убрать носовую, убрать кормовую!»
— Отвал! — Катя поднялась на постели. — Соня, отвал! Одевайся быстро, выйдем…
— Ну куда? Я не пойду, — сонно проговорила Соня.
Пароход еще раз вздрогнул, машина заработала сильнее, раздался долгий гудок, послышались удары плиц по воде, огни берега за окном стали медленно уходить в сторону. Судно шло на поворот.
— Опоздала, — с огорчением проговорила Катя, — и все из-за тебя. Вот уж действительно соня.
Но Соня ничего не ответила. Она спала.
Утром Катя дождалась, пока заснул вернувшийся с вахты отец, оделась, потихоньку вышла из каюты и поднялась в рубку.
Пароход спускался вниз по течению. Мимо проплывали знакомые берега, деревни, пристанёшки, брандвахты путейцев.
На вахте стояли рулевой Илюхин и незнакомый Кате второй штурман. Катя молча, с обдуманной заранее независимостью, кивнула ему и, обращаясь к Илюхину, сказала с подчеркнутой сердечностью:
— Здравствуйте, Иван Иваныч, доброе утро!
— Здравствуй, здравствуй, — не оборачиваясь, ответил Илюхин. — Вот, Сергей Игнатьевич, познакомься: капитанова дочка.
— Как же, знаю, — с неожиданным для Кати смущением проговорил Сутырин. — Знаю.
Протягивая руку, Катя внимательно посмотрела на него. Высокий, полный, несмотря на свои двадцать пять лет, человек, медлительней, неуклюжий. В его широких плечах, стянутых узким черным кителем, чувствовалась могучая, добрая и спокойная сила. Толстое, добродушное лицо лишь с первого взгляда казалось пожилым. Волосы росли только на верхней губе и подбородке, а щеки были чистые. Сутырин снял фуражку, и Катя увидела коротко, под машинку остриженную большую мальчишескую голову, посаженную на короткую, по-детски полную и белую шею.
— Как же, говорили…
Его облик и манеры напомнили Кате ветлужских плотовщиков, больших и сильных людей с неуклюжей, но спорой повадкой, протяжными песнями, добродушием и неожиданной злостью. Она решительно, без обиняков, спросила:
— Штурвал дадите?
— Как это так — штурвал? — озадаченно переспросил Сутырин.
По-прежнему не оборачиваясь, Илюхин сказал:
— В прошлом году Екатерина Ивановна практиковала. Плес знает и штурвал держит. Вот, может, отвыкла вовсе.
— Я не отвыкла, — сказала Катя.
Морщины на лбу у Сутырина разошлись, лицо сразу помолодело.
— Ну что ж, — улыбнулся он, — посмотрим, какой вы судоводитель.
Пароход продолжал свой быстрый и уверенный ход.
Фадеевы горы, Бармино, Фокино…
На берегу купаются ребятишки: девочки — ухватившись за канат якоря, мальчики — заплывая почти до середины реки, смешно взмахивают тонкими руками.
Коровы, спасаясь от жары, стоят в воде, лениво отмахиваются хвостами от мух и слепней. Землечерпалки страшно скрипят, их черпаки, совершая свой мерный круг, поблескивают на солнце. Когда пароход проходит мимо пристани, на стоящих там мелких суденышках тревожно звонят, просят убавить ход: суда слабо учалены, волной их может оторвать…
— Нет у нас расписания сбавлять для всех ход, — ворчит Илюхин.
Но Сутырин говорит в трубку: «Тихай!..» Из трубки доносится ответ механика: «Тихай…» Машина работает медленнее, плицы реже стучат по воде.
Пароход минует пристань и снова набирает скорость. Рядом с ним движется по воде радуга от брызг колеса. Ветер белыми барашками пробегает по воде. Огромные песчаные косы, словно куски пустынь, вдаются в реку. Впереди — землесос с длинными черными змеевидными трубами, по ним отсосанный песок перемывается на новое место.
— Машинка работает, а мелко, — говорит Илюхин.
— Да, уж сто восемьдесят, — деловито отвечает Катя, всматриваясь в отметки. — Если такая жара постоит, то все!
— Ты давай того… — говорит Илюхин и кашляет. — Ты давай того… на дорожку посматривай.
Катя смотрит вперед, руки ее на штурвале. Илюхин изредка и, как кажется Кате, тоже больше для порядка говорит: