— Не сваливайся, следи за управлением… Вон в яру куст, на него и держи… Влево не ходи, выбирай ход короче; вон зеленя, на них и направляй… На створы не пойдем, срежем, укоротим путь… Держи, не мотайся… Теперь можно повалиться вправо… Переходи на красный бакен, там стрежень, нам выгоднее.
Кате кажется, что она только для виду слушает Илюхина. Она сама отлично знает, как вести судно. Не только по обстановке, по обстановке — это пустяк: бакены, створы, перевальные столбы, вывески с отметками глубины и ширины судового хода. Она знает десятки разных примет и правил, по которым опытный лоцман и без обстановки поведет судно- И Кате больше ничего в жизни не надо, только стоять за штурвалом, чувствовать знакомое подрагивание судна, слушать давно известные, но каждый раз по-особому приятные замечания старика Илюхина.
— Эй, на пароходе! Который час? — кричат колхозницы с берега.
— Час им скажи, — ворчит Илюхин. — Работать надо, а не время спрашивать.
Но Сутырин, добродушно улыбаясь, берет рупор и кричит:
— Половина десятого!..
— Хлеба нынче замечательные, — говорит Илюхин. — Коня пусти в рожь — не увидишь…
И снова берега и берега. Над водой вьются чайки — значит, здесь много рыбы. Ведь вот уже Сура…
— Самая лучшая стерлядь — сурская, — говорит Илюхин. — Еще бельскую хвалят. Только, по мне, лучше сурской нет.
Идет встречный пароход. Илюхин сам становится к управлению. Сутырин натягивает веревку гудка, дает продолжительный сигнал, берет белый флажок — отмашку, выходит на мостик и машет флажками встречному пароходу, показывая, с какого борта суда будут расходиться. У встречного парохода сначала показывается тонкая струя дыма, а потом уже слышен ответный гудок. На мостик тоже выбегает человек, дает отмашку. Фигурка его на мостике кажется совсем крошечной.
И Катя знает, что, как только встречный пароход пройдет, Илюхин и Сутырин еще долго будут говорить о нем, переберут всю его команду: и кто на нем сейчас капитаном, и кто плавал до него, и где этот пароход последний раз ремонтировался, и какими событиями вошел в изустную летопись реки… И если капитан хороший, то похвалят:
— Не он судна боится, его судно боится.
А если плохой, то скажут презрительно:
— Осенью первый в затон…
Река делает резкий поворот в сторону, за ним виден еще поворот в Другую сторону. Катя боится, что сейчас Илюхин опять отстранит ее от штурвала. Но он продолжает спокойно сидеть, и Катя уверенно ведет пароход по линии, которую она мысленно проложила от одного выступающего угла берега до другого.
— Выйдет из тебя рулевой, — говорит Илюхин.
— Будет женщина-капитан, — добродушно улыбается Сутырин.
Катя молчит, гордая этой похвалой.
А река все катит и катит свои синие волны. Плывут назад берега. Пароходы дают резкие, сначала все нарастающие, потом все стихающие гудки, и далекое эхо повторяет их.
Маленький баркас тянет дощаник. На палубе — домашний скарб, на носу — корова, на корме — женщина с ребятишками.
— Должно, бакенщик на новое место перебирается, — замечает Илюхин.
— Нет, — возражает Сутырин, — это из рыболовецкого колхоза, дощаник-то промысловый.
Вот и Козьмодемьянск. На рейде переформировываются плоты, спущенные с Ветлуги. На берегу высокие трубы лесопильных заводов.
И опять в рубке разговоры о плотах, об их буксировке, о глубинах, о каналах, о новых морях, которые должны появиться на Волге, и как будут тогда плавать, о начальстве, зарплате и премиальных, о простоях в портах… Катя слушает эти разговоры, тоже возмущается тем, что в портах медленно грузят суда и как это плохо и для государства и для команды, и те же мысли — почему начальство не изменит всего этого, только верит очковтирательским рапортам — приходят ей в голову, и ей кажется, что не было зимы, не было перерыва в навигации и вообще она всю жизнь только и плавает на «Амуре»…
— Гляди-ка, — говорит Илюхин, показывая на новую избушку бакенщика, — бакенщик-то Захарыч в новой избе, и радио у него… А все сынишка! Сынишка у него в техникуме учится. И деревья посадил…
Катя смотрит на новую избу, и это событие ей тоже кажется очень значительным. Столько лет здесь стояла черная, ветхая избушка — и на тебе, построили новую…
На воде крупная рябь — «рубец». Начинается тяжелый каменистый перекат. Илюхин становится к штурвалу. Катя не обижается: если что случится, он может под суд пойти. Впереди буксир с тремя баржами, счаленными в один ряд — в три пыжа. Сутырин выходит на мостик, дает отмашку. Буксир не отвечает.
— Это он нарочно, — волнуется Катя, — хочет, чтобы мы сами решали. Вахтенный — перестраховщик.
— Есть такие, — ворчит Илюхин, — сам ползет и другим дороги не дает.
«Амур» дает сигнал за сигналом, но впереди идущий буксир не отвечает. Весь длинный перекат приходится плестись за ним. Когда наконец его обходят, Катя выбегает на мостик и кричит виднеющимся за стеклами рубки людям:
— Эй, где самолет обогнали?
И, приставив большой палец к виску, машет растопыренной ладонью, показывая вахтенным, что они лопоухие.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Соня первый день робела и стеснялась в незнакомой обстановке, а уже назавтра со всеми перезнакомилась, но ее привлекала не рубка, а корма, где играли дети, сидели и судачили возле камбуза женщины, жены штурманов и механиков, кок Елизавета Петровна, матрос Ксюша — квадратная девушка с грубым лицом и толстыми босыми ногами.
Отец Сони работал грузчиком в порту, мать — кладовщицей на автозаводе. Детей было шесть человек, Соня — старшая. Жили в перенаселенной коммунальной квартире, все в одной большой комнате. Соня много работала по дому. Катя втайне удивлялась ее стойкости и неиссякаемому веселью.
После школы Соня решила поступить на работу.
— Подыму маленьких, а потом опять пойду учиться, — улыбаясь, говорила она.
— Тогда уже будет поздно, все забудешь, — отвечала Катя и пренебрежительно добавляла: — И замуж, конечно, выйдешь.
— Кто меня возьмет? — вздыхала Соня притворно. Была хорошенькой и знала об этом.
«Амур» подолгу стоял в портах. Катя и Соня бродили по улицам приволжских городов. Катя спешила показать самое интересное, ревниво присматривалась, нравится Соне или нет, точно делилась чем-то ей лично принадлежащим.
Милые сердцу маленькие пыльные городки с тихими, выложенными булыжником улицами, где на уютных деревянных домиках вдруг видишь таблички: «Заготзерно», «Сберкасса», «Дом колхозника»… Неизменный сквер на площади, где стоит бронзовый памятник тому, великому — в скромном костюме, с галстуком, заправленным за старомодный жилет.
Громадные города с запахом горячего асфальта и сгоревшего бензина, гигантские массивы новых домов — уже занавески висят на окнах и ящики с цветами стоят на решетчатых балконах, но на улицах еще нет тротуаров, и люди ходят по насыпям канав, вырытых для водопровода и канализации. Огромные четырехэтажные универсальные магазины из бетона и стекла — и рядом с ними низкие кирпичные стены гостиных дворов, где разложены на прилавках галантерейные товары, но пахнет столетним запахом купеческой москатели: веревками, овчинами, дегтем и олифой. Мемориальные доски на валах старинных укреплений и башнях кремлевских стен, колокольни церквей, минареты мечетей, срубы в деревнях Верхней Волги и белые мазанки Нижней. Места, названия которых овеяны поэзией русской истории: село Отважное, Молодецкий курган, утес Степана Разина, Караульный бугор, Ермаково, Кольцовка, Усово…
Но как ни интересны были блуждания по городам, хотелось плыть и плыть, смотреть на реку, на берега.
— А почему мы так долго стоим? — спрашивала Соня.
— Не готовы баржи к буксировке. Неорганизованность. Начальства много, а толку мало, — объяснила Катя, повторяя слова, слышанные от других.
Еще мало разбираясь в причинах этих простоев, Катя как и все речники, ненавидела их люто. Простои снижают заработок, из-за них судно не выполняет плана, отстает в соревновании с другими судами.