Эта гармония принадлежала к сферам, над которыми были не властны согласованные жесты и ритмы. Она возникала из будоражащей кровь лихорадки, из вызова судьбе, из боевого или любовного исступления, из племенного экстаза.
Мужчины и женщины, выстроившиеся по периметру маниатты, тоже испытывали ее влияние. Они кричали и хлопали в ладоши, являясь одновременно и оркестром, и хором, и публикой. Хотя они оставались на месте, чувствовалось, что они тоже участвуют, что их тоже несет это конвульсивное топтание молодых воинов клана, что через них они отдаются во власть тех же самых демонов.
Черные лица этих молодых мужчин, непроницаемые черты которых вызывали в памяти древнеегипетские барельефы, были масками роковой красоты. И самым красивым, самым таинственным, самым пугающим было увенчанное массой медно-красных волос и львиной гривой лицо морана Ориунги.
Когда мне удалось оторвать взгляд от этих лиц и этих тел, двигающихся на фоне низкой стены маниатты, за которой в качестве заднего плана простиралась залитая солнцем брусса, я увидел Буллита и Сибиллу, сидящих на квадрате такой же ткани, которая служила масаям одеждой. Патриция была между ними; чтобы лучше видеть, она стала на колени. Я пробрался туда и сел сзади них.
— Что они говорят? — спросил я у девочки.
— Они рассказывают, как Ол Калу охотился, когда был молодым, — шепнула Патриция, не оборачиваясь. — Эти клыки, когти и грива принадлежали льву, которого он убил.
— И о каком моменте охоты сейчас идет речь? — спросил я опять.
— Сейчас они окружили льва, — нетерпеливо ответила Патриция. — Дайте мне послушать.
Тут Сибилла медленно приблизила свою голову к моей голове и шепотом спросила, глядя на сосредоточенный профиль девочки:
— Ну и как? Она согласилась уехать?
— Я оказался не в состоянии убедить ее, — тихо ответил я.
Выражение лица у Сибиллы не изменилось. Она только вытащила из кармана машинальным жестом свои черные очки и надела их. Надо сказать, солнце и в самом деле нещадно жгло земляную площадку в центре маниатты. Глаза Сибиллы, теперь скрытые очками, неотрывно смотрели на Патрицию.
Девочка не обращала на нас никакого внимания. Она полностью принадлежала тому, что ее окружало и что с каждым мгновением все больше походило на коллективное помешательство, на одержимость. Топтание, от которого гудела вся площадка становилось все более быстрым, а маршрут движения — все более ломаным. Дергались конечности, перекручивались поясницы, вихляли бедра, сталкивались со стуком колени и лодыжки, тряслись в конвульсиях плечи и животы, и темп все убыстрялся, движения становились все более интенсивными, а амплитуда их — все более широкой. Но самое интересное впечатление производили длинные черные шеи танцоров, сильные и невероятно гибкие, игравшие в этом действе роль главной пружины. Они то втягивались внутрь, как бы исчезая совсем, то вдруг распрямлялись, возносились вверх, как тонкие колонны, то отбрасывались назад, вращались и изгибались, словно какие-то беспозвоночные животные или рептилии; они вели свою собственную игру, танцевали свой собственный танец. А на поверхности этих шей от крика вздувались вены и мышцы, напоминающие узлы лиан.
Мужчины и женщины, выстроившиеся вдоль стены маниатты, подхватывали, усиливали эти вопли, и, хотя сами оставались на месте, их шеи тоже участвовали в танце, быстро и причудливо раскачиваясь.
Внезапно воины подпрыгнули все одновременно с поднятыми вверх копьями и тесаками, с выставленными вперед щитами. Металлические лезвия со звоном ударили по толстому кожаному покрытию щитов.
Я наклонился к Буллиту, сидевшему впереди меня и спросил:
— Это, наверное, они изображают конец охоты, да? Смерть льва?
— Да, — ответил Буллит, не оборачиваясь.
Я обратил внимание, что мышцы его тяжелого затылка дрожат. И почувствовал, что и у меня происходит то же самое. Исступление масаев передалось и нам.
Я посмотрел на Патрицию. Она по-прежнему стояла на коленях, очень прямая и напряженная. Лицо у нее было спокойное, ясное, но губы ее очень быстро шевелились. Она беззвучно повторяла слоги, которые вырывались из глоток танцующих воинов и подхватывались всем кланом.
И только Сибилла, сидевшая спрятав глаза за темными стеклами очков, не поддавалась суровой магии этого исступления. Разумеется, на щеках у нее и в уголках рта мышцы иногда подергивались. Однако это мне уже знакомо. Это были признаки хронического недуга, правда недуга, от которого она вроде бы оправилась, как мне казалось, в последние дни. Я подумал обо всем том, что она сказала мне на веранде и о ее трезвом уме, которым она тогда руководствовалась. Я подумал было о том, чтобы напомнить ей ее же слова, чтобы она опять взяла себя в руки. Но как это можно было сделать и как она могла бы меня услышать?