— Спокойно, Кинг, спокойно, слушай меня, слушай меня, — говорила Патриция.
В ее голосе теперь не было ничего повелительного, и он звучал просто как мольба. Тем не менее, поскольку она боялась и поскольку она умоляла его, Кинг послушался.
Ориунга остановился. Он прижал щит к телу и издал такой пронзительный крик, что, как мне показалось, он вознесся к самому небу.
— Кинг, нет! Кинг, не шевелись, — прошептала Патриция.
Кинг и на этот раз послушался.
Ориунга откинул плечо назад и поднял руку, как это испокон веков делали все метатели копья. Длинный стержень из сверкающего металла с заостренным концом взлетел вверх.
И в то мгновение, когда железо вошло в тело Кинга, когда появилась кровь, Патриция закричала так, словно это была ее собственная плоть и ее собственная кровь. И вместо того, чтобы изо всех своих физических и духовных сил удерживать Кинга, как она делала до этого, она отпустила его, подтолкнула, бросила его на чернокожего человека.
Лев поднялся в воздух с какой-то немыслимой легкостью, и вся его ощетинившаяся рычащая масса обрушилась на Ориунгу. Две гривы, мертвая и живая, соединились.
Моран свалился на землю, но щит закрыл его. Не чувствуя ни веса льва, ни уже добравшихся до него когтей, он вслепую яростно бил куда попало своим мечом.
Патриция вплотную приблизилась к терзавшим друг друга противникам, едва не касалась их сплетенных в объятиях тел. Ей даже и в голову не приходило, что, повинуясь какому-то своему упрямому и изощренному инстинкту, именно она и пожелала этого боя, сама подготовила его и спровоцировала. Ей сейчас не приходило в голову ничего, кроме того, что человек осмелился поднять руку на Кинга и что за это человек должен умереть. И слово «смерть» в это мгновение было для нее пустым звуком.
Поэтому Патриция стояла с раздувающимися ноздрями и, широко раскрыв рот, что было сил кричала льву:
— Убей его, Кинг, убей!
Уже все сильнее зиял, несмотря на три слоя кожи, разрываемый острыми когтями щит, и жалкое темное подобие человеческого тела уже извивалось и отбивалось от готовой вот-вот схватить его пасти смерти.
Я закрыл глаза, но тут же открыл их. Механическое рычание вдруг перекрыло рычание зверя. Над саванной поднялся вихрь пыли. А из вихря вынырнул «лендровер», несущийся на пределе своей мощности. За рулем сидел Буллит. У ближайших кустов он затормозил так резко, что машина взвыла. Он спрыгнул на землю. Рядом с ним тут же оказался Кихоро.
Я не слышал, какими словами они обменялись. И проследить за тем, что происходило у них в душе, я тоже не мог. Однако бывают такие моменты, когда по нескольким жестам, по выражению лица можно все почувствовать и все узнать.
— Стреляй! — кричал безоружный Буллит, обращаясь к Кихоро, который держал наготове свое двуствольное ружье.
— Не могу, — отвечал ему Кихоро. — Масай полностью закрыт львом.
Ведь этому одноглазому старику, который нянчил и оберегал Патрицию с самых первых дней ее жизни, этому искуснейшему следопыту, который принес ей беспомощного, еще слепого Кинга, этому славному вакамба, ненавидевшему и самого морана, и все его племя, нет ему ну никак не могло прийти в голову, что Буллит способен указать ему какую-нибудь иную мишень, кроме Ориунги.
И тогда Буллит выхватил ружье из рук Кихоро. При этом, глядя на него, было ясно, что он еще не знает, какое будет следующее его движение. А потом он увидел подо львом человека. И хотя человек этот был негром, то есть пакостной шкурой на не имеющей никакой ценности плоти, да и к тому же негром, который сам искал своей погибели, Буллитом овладела притаившаяся где-то в глубине позвоночника инстинктивная, изначальная, незыблемая, пришедшая из глубины времен солидарность. В схватке между зверем и человеком он должен был встать на сторону человека.
А еще Буллит одновременно вспомнил, даже не отдавая себе в этом отчета, про тот контракт, который он заключил с законом и с самим собой, когда согласился стать хозяином и хранителем этой заветной бруссы. Он должен был защищать животных при любых обстоятельствах, за исключением тех случаев, когда животное угрожает жизни человека. Тут уже выбора быть не может. Он же ведь сам сказал: долг велит предпочесть самого презренного человека самому благородному зверю.
Ну и наконец, и это главное, Буллит внял изначальному, подавленному, заглушённому и оттого еще более настойчивому и алчному зову, каковым является жажда крови. На протяжении нескольких лет он обязан был подчиняться высочайшему запрету. А сегодня в его власти было нарушить это табу. Булл Буллит мог и даже был обязан, пусть всего лишь на одно мгновение, вернуться к жизни и снова познать, пусть один-единственный раз, радость убийства.