А между тем он регулярно проигрывал и вскоре остался без денег. Нарбонн одолжил ему некоторую сумму и посоветовал быть осторожней. Эрбийон выслушал его рассеянно, но попросить новой денежной помощи у отца ему было довольно трудно.
В три партии его кошелек истощился, и Жан был вынужден опять обратиться к своему товарищу. В этот же самый вечер, перед тем, как начать игру, «доктор» сказал Нарбонну:
– Мерсье попросил у меня разрешения к нам присоединиться.
Нарбонн был в нерешительности. Войдя в компанию, не стеснит ли их командир Мерсье, начальник сектора, своими нашивками и возрастом? К тому же по всей авиации о нем ходила слава как об опасном, проницательном и смелом противнике, любящем делать крупные ставки, очень щедром, но все время выигрывающем. Он был способен лишить равновесия игру, которая, будучи достаточно крупной, избегала чрезмерно высоких ставок.
– Ему этого очень хочется? – спросил Нарбонн.
– Очень, – ответил «доктор».
На следующий день Мерсье устроился за их столом. Это был человек, чьи плечи, лоб и челюсть были квадратными. Его лицо напоминало деревянную маску с очень светлыми глазами, словно утратившую свой блеск от мрачной и плохо сдерживаемой ярости, от неудержимой жажды риска. Невзирая на то, что по роду своей службы он не был обязан летать, он часто, сев в истребитель, один вылетал патрулировать. Его необузданной храбростью восхищались, но никто его не любил.
Тем не менее он быстро сумел рассеять неловкость, вызванную своим появлением, и, казалось, доброжелательно приготовился к игре, для него слишком скромной. Через час, видя, что Эрбийон и Нарбонн по своему обыкновению проигрывают, он воскликнул:
– Вы действительно очень плохо играете. Вас разоряют!
– Мы тренируемся, господин командир, – ответил Нарбонн.
– Нет, мне стыдно, уверяю вас, – настаивал Мерсье. – Лучше сыграем в железку. Тут уж каждый может за себя постоять.
– Это несколько опасно, – робко заметил «доктор». – Нужно потренироваться.
– Так давайте! Начнем понемножку. В банк – по двадцать франков.
Офицеры подчинились. Нарбонн открыл игру. Его банк с первого же раза сильно увеличился. С переменным успехом он переходил из рук в руки, и стало заметно, что Мерсье ограничивался тем, что следил за игрой, не принимая в ней участия.
Когда дошла очередь до него быть банкиром, он небрежно развернул стофранковую купюру и сказал:
– У меня нет мелочи, господа, но вам необязательно покрывать мою ставку.
Игроков было много, поэтому сделать это оказалось нетрудно. Мерсье выиграл. Его двести франков тоже покрыли. Он опять выиграл.
– Четыреста франков в банк, – спокойно сказал он.
Чьи-то руки сделали слабенькие ставки. Нарбонн, чтобы доставить командиру удовольствие, объявил:
– Остальное добавлю я.
Мерсье сделал еще лучшую игру.
Он взглянул на удвоившуюся сумму, подумал.
– Ставлю еще раз, – произнес он наконец.
– Принимаю, – сказал Нарбонн.
Он проиграл. Тогда командир собрал со стола купюры, отложил карты и в шутку спросил:
– Кто покупает банк?
То ли Нарбонну в этой фразе послышался вызов, то ли он хотел отыграться или же просто находился на той неизбежной стадии игры, когда реальная цена денег забывается, – он так никогда этого и не понял, – но его удивленные товарищи услышали, как он воскликнул:
– Я, господин командир.
Он разложил на столе шестнадцать стофранковых бумажек.
– Я никогда первый не рискую своим банком, – сказал Мерсье. – Вперед, господа!
Все сделали робкие ставки. После раздачи Нарбонн открыл свои карты: у него было девять очков.
– Ну что ж, тем лучше! – сказал Мерсье.
Офицеры увидели, как его глаза вспыхнули жадным и беспощадным огнем, какой появлялся в них тогда, когда он вылетал на истребителе.
– Иду ва-банк, – сказал он.
Он взглянул на свои карты и объявил:
– Роздано.
У Нарбонна оказалась тройка.
– Думаю, мои дела плохи, – сказал он, беря карту.
Он перевернул ее, это оказалась пятерка.
– Удачно вытянул, – произнес командир. – Это обойдется мне в две тысячи франков. Вы на этом останавливаетесь?
– Нет, продолжаю.
– Тогда ва-банк!
Нарбонн открыл девять очков. Мерсье протянул ему четыре тысячи франков.
В комнате воцарилась полнейшая тишина, поскольку всем было известно, что командир может распоряжаться только своим жалованьем. Однако выражение его квадратного лица ничуть не изменилось, когда он сказал: