На склонившемся над Эрбийоном теплом и открытом лице отразилась глубокая жалость.
– Вы сделаете себе хуже…
– Здесь пансион благородных девиц?
Певица подозвала официантку.
– Марта, принеси мое фирменное! – приказала она.
Сделав ей условный знак, она быстро прошептала:
– По цене обычного.
Стажер уже опять не обращал внимания на то, что его окружало. Тем не менее певица никак не решалась предоставить его самому себе. Она ощущала потребность с ним заговорить и не знала, что сказать. Наконец она спросила:
– Вы летчик?
Челюсти Эрбийона сжались еще сильнее.
– Вы это отлично видите, – сказал он.
– Такой молодой и уже имеете награды?
– Это не моя вина!
Вместо того, чтобы задеть, отдалить Памелу своим плохим настроением, Эрбийон только сильнее ее взволновал. Этот начальнический тон в устах подростка… Этот едва сдерживаемый гнев… Это жестокое и прекрасное страдание… Разжалобленная, покоренная девица уже готова была влюбиться.
– Могу я ненадолго присесть? – попросила она.
– Зачем?
Она униженно ответила:
– Мне было бы приятно чем-нибудь вас угостить.
– Только не это! Уж позвольте это сделать мне.
– Ну, если вы так настаиваете.
– О! Вы знаете…
Эрбийон не успел закончить фразу. Офицер жандармерии закричал:
– Памела!
Не отвечая и делая вид, что не слышит, Памела спокойно и густо накрасила рот губной помадой.
– Памела! – повторил жандарм, повысив голос. – Мне что, нужно самому за тобой идти?
По нервам Эрбийона пробежало какое-то болезненное сладострастие. Наконец-то нашелся повод выплеснуть это беспредметное бешенство, накапливавшееся в нем с того момента, как он попал в кабаре. Это была необходимая разрядка, облегчение.
– Потише, тыловая крыса! – сказал он, привстав со своего стула. – Памела находится за моим столом, и она останется здесь столько, сколько захочет.
– О! Мой малыш, – пробормотала певица полным признательности и блаженства голосом, – ты хочешь меня защитить…
Эрбийон отпихнул прижимавшееся к нему обнаженное плечо и ринулся к своему противнику. В воцарившейся тишине тот бормотал:
– Стажеришка… Сопляк… Молокосос…
Его ругательства были прерваны криком, который он испустил от боли.
Эрбийон схватил его за усы и дернул их с такой силой, как будто хотел оторвать. Жандарм поднял руку. Из-за всех столов поднялись офицеры, чтобы прекратить стычку. Однако они не успели вмешаться. Марбо, уже расцепив обоих, тряс жандарма со всей своей исполинской силой и рычал:
– Убирайся, «фоккер». Малыш – мой приятель. Убирайся, так будет лучше.
Весь зал был враждебно настроен по отношению к офицеру полиции. Ему пришлось удалиться.
Эрбийон и Марбо, несмотря на возражения Памелы, вышли сразу вслед за ним.
Эрбийон проснулся с ощущением умиротворения, какого он уже давно не испытывал.
– Отдых, настоящий отдых… – пробормотал он, спрыгнув с постели.
Снаружи на черепице крыш блестело солнце. Танцевали пылинки, и казалось, что они рождаются из его лучей. Эрбийон приказал своему кривому ординарцу облить себя во дворе, быстро оделся.
– Наконец-то сегодня утром у моего лейтенанта веселое выражение лица.
– Это потому, что я плохо себя вел, Матье.
– Молодым так и положено, господин лейтенант!
Эрбийон шагал по улице и насвистывал кадриль эскадрильи, когда его догнал дневальный.
– Вас вызывает лейтенант Мори, – сказал он, запыхавшись. – По срочному делу.
Идти до кабинета, где Клод ждал его, было недалеко. Однако этот путь показался Эрбийону тяжелее самого трудного перегона. Он знал, зачем Мори его вызывает, и не ощущал по этому поводу ни малейшего волнения. Что действительно удручало, что отнимало у него вкус к жизни, который он вновь почувствовал на несколько мгновений, заново его ощутил, так это была необходимость встречи, на которую он шел.
Он видел в ней знак судьбы, неподвластную уничтожению печать. Нить, связывавшая их друг с другом и, как он верил, уже развязавшаяся, затягивалась вокруг них, беспощадно сближая их судьбы. Эрбийон с тайным ужасом почувствовал это, когда во взгляде Мори увидел не подозрительность последних дней, а доброту, исключительную заботу, отчего его так всего и перевернуло от стыда, угрызений совести и нежности, еще более мучительной и невыносимой, чем ощущение неискупимой вины.
– Вы вызвали меня по делам службы? – спросил он самым непринужденным, самым официальным тоном, на который только был способен.
Клод не прореагировал на неестественность его поведения. На данный момент он являлся начальником эскадрильи и хотел руководить ею, как Тели, на правах старшего брата.