Теперь он залег на краю обрыва, нацелился на спускающихся по противоположному склону Ирину и парнишку, похожего на бочонок.
— Ну, как? — весело спрашивала Ирина отдувающегося Севу Цвелева.
— В порядке, — Сева расплылся, польщенный вниманием.
— Устал, поди?
— Овражки ничего-о! — басит Сева, выбирая ногой уступчик почти над самым плечом Ирины: склон крут. — Мне бы чего поесть, я бы тогда…
— Поесть? Да ты и так вон как пончик, — с улыбкой обернулась Ирина. Но вдруг споткнулась, потеряла равновесие и, ойкнув, покатилась вниз.
Кувыркнулась несколько раз и застряла — ноги вверху, голову прижал рюкзак, лицо в траве, и, видно, никак ей не сообразить, где земля, где небо?
Посмеявшись над собой, жалобно позвала:
— Бо-оченька, миленький, скорей!
— Беда мне с вами, — отечески басит Боча, помогая вожатой выпутаться из лямок рюкзака.
Поднялась, быстро огляделась, не видел ли кто «акробатического этюда», одернула брюки и черную куртку с красным воротничком, поправила прическу.
— Спасибо, Сева, спаситель ты мой, — нежно сказала и пригладила Бочин чубчик.
— Бжалст! — с достоинством фыркнул Боча.
Ровное жужжание камеры оборвалось, Юрий Павлович усмехнулся своим мыслям, отполз в тень березы, принялся менять кассету.
Ирина же, так и не заметив старшего, прошла мимо и стала спускаться в следующий овраг. Она уже порядком устала, два раза срывалась с крутизны и летела вниз, а на склон иногда приходилось взбираться чуть ли не ползком; удивлялась, что ноги у нее, оказывается, не такие уж и сильные, как ей думалось, даже слегка сердилась на них; и все равно настроение было отличное. И думала она о том, как много интересного приключается с ней этим летом…
Вспомнилась первая вместе с Иваном вылазка за лагерь.
— Ну, вот ромашка, смотрите, — говорил Иван и приминал руками траву вокруг цветка, — это же целый мир! Есть что-нибудь стройнее? Есть что-нибудь проще? Совершеннее? Вы только посмотрите…
И странно ей, Ирине, было видеть, как бородатый верзила, опустившись на колени, разглядывает и умиляется обыкновенной ромашке.
«Что это? Детская восторженность? Удивление дикаря? Или он играет, изображает из себя кого-то не от мира сего?»
— А давайте им насорим, — говорил Иван. И бросал на муравейник клочок бумаги. — Завтра посмотрим, что будет…
На следующий день бумажка была на самом краю муравьиной кучи.
— Терпеть не могут посторонних предметов! — торжествовал Иван.
А пионеры… Конечно же, они смотрели на него, как на чудотворца, конечно же, они были после этого у него в руках, и тут он принимался рассказывать о муравьях такие истории, что уж и она, Ирина, забывала, что она не пионерка и что разговор-то идет о каких-то ничтожных букашках…
«Нет, он или играет, или ненормальный», — думала она.
Любопытство, желание разгадать «загадку», недоумение, зависть, восхищение, ирония, сочувствие — все перемешалось в ней.
А потом еще и ревность. Если бы он одну ее приглашал в свои вылазки, а то ведь и Таню…
«Она ему нравится, это ясно, — думала Ирина, одолевая почти отвесную кручу. — Конечно, Таня славная, а я эгоистка… Говорю — «славная», а сама-то радуюсь, что она некрасивая, что в поход-то он пригласил не Таню, а меня. Фу, какая противная эгоистка!..»
Но как себя ни обзывала, как ни убеждала, что любить ее не за что и никто ее, такую, не полюбит, настроение никак не портилось, а наоборот…
Глава 24
Наверху накапливался отряд. Рюкзаки летели на землю, путешественники блаженно опрокидывались на траву, отдохнувшие присоединялись к группе, в центре которой с огромным мотком веревки стоял Иван и что-то там объяснял.
Привалившись к сосне, Ирина смотрела, как землепроходцы появляются из-за кромки оврага, будто вырастают из травы. Щеки горят, волосы взмокли, глина на коленках, на локтях и на ладонях.
— Ни-ичего себе!
— Да-а-а…
— Эй, ребя, ребя, я раз так кувырнулся!
— А я снял ботинки, босиком хоть бы хны!
— Я думал, как это устают? Врут, поди, а сегодня…
— Пацаны, пацаны, Витька на пятой точке весь склон проехал, ха-ха-ха!
— Иванлич, Иванлич! Я думал — как это устают? Вот говорят: я устал… Я не верил — врут, поди! — конопатый Гена Муханов непременно всем хотел поведать, как он впервые в жизни устал. Он прямо истекал довольством оттого, что понял, что это такое.
Ирина глядела на Гену, на Ивана, улыбалась, у нее тоже ныло в коленках, а от ремней рюкзака болели плечи.
Внезапно на площадку выскочили, рука в руке, Люся-хиленькая и Юрка Ширяев, навьюченный двумя рюкзаками.