«Постой, постой, — думал Иван, — так ведь он мне вежливо предлагает уволиться… Ну, конечно же! Вторая смена подходит к концу, удобно меня заменить кем-нибудь… И тогда, на самом деле, зачем ссориться? А то ведь я тоже не буду молчать, еще лишнего наговорю где не надо! Ишь ведь какой добренький! Всё прощает, даже с грустью будет расставаться, как-никак трудились бок о бок… Юмор!»
— А я ведь, Василий Васильевич, простите, перебил вас, не собираюсь с вами расставаться. Мне, знаете, работа начинает нравиться. И решение поступать в университет я отложил, чувствую, что именно здесь мое призвание. Поработаю пока в лагере, зимой — вожатым в какой-нибудь школе, и если дело пойдет, буду подумывать о пединституте… Так что мы еще с вами потрудимся вместе на третьей смене. У нас с вами столько несделанного! — и смотрел, как пальцы Князева мелко-мелко забарабанили по столу и потянулись к вентилятору. — На третьей смене проведем грандиозную военную игру — лагерь против лагеря (с соседним лагерем войдем в контакт). А еще я думаю построить парусный бриг и отправиться в «кругосветное» плавание — вдоль берегов залива. Представляете? Ребята сами управляют кораблем, сами матросы, капитаны, боцманы, сами ставят паруса, ведут вахтенный журнал, изучают фауну и флору… Ну и конечно же, надо, наконец, соорудить в лагере тир, вышку для прыжков в воду, шлюпки непременно достать. Так что придется, Василий Васильевич, потрудиться, засучив рукава! Кто же за нас это сделает?
— Да-да, вы правы, за нас никто не сделает, — с готовностью согласился Князев.
— И сор из избы выносить надо, — продолжал Иван. — Негигиенично сор-то в избе держать. Тем более, что изба наша особая…
— Особая. Это вы правильно сказали, — подтвердил Князев. И поднялся, давая этим понять, что аудиенция окончена. — Будем действовать, Иван Ильич, будем. Хватит, посидели без дела…
— Действовать — мой девиз! — улыбнулся Иван.
Глава 44
Старшего вожатого Иван нашел колдующим над пленками в своей кинокаморке. Он даже дверь не хотел открывать.
— Не могу, викинг, понимаешь? — крикнул через дверь: — Засветим.
Но когда Иван сказал о разговоре с Князевым, Юрий Павлович побрякал, постучал чем-то, повозился с засовом и вышел, жмурясь от яркого света.
Они присели на крылечке, и Иван рассказал все по порядку.
— Ну, заче-ем ты? — гримаса недовольства пробежала по Юриному лицу. — Зачем было вмешиваться не в свое дело? — Юрий Павлович досадовал все больше: — Ну, чего ты хотел? Перевоспитать Васю и эту… Смешно же, викинг, ей-богу! Ты меня огорчаешь. Занимался бы своим делом и не брался за вещи, в которых не смыслишь. Отряд, пацаны, постоянное выдумывание — вот где ты силен. А интриги, грызня, лавирование, демагогия — это, скорее, моя область… здесь ты, повторяю, не смыслишь…
— Может быть, и действительно не смыслю, — угрюмо сказал Иван, — но что Пинигина — это не мое дело, не согласен. Какой тогда я воспитатель, если бы махнул на девочку рукой. Я же не с подопытными кроликами работаю, а с людьми, с живыми людьми!
— Да, понимаю тебя! — снова поморщился старший. — Совесть твоя не могла, и прочее… Ох-хо-хо! — вздохнул он и задумался на минуту. — Ты соображаешь хоть, что замахнулся на святая святых Князева, на его «кудрявую жизнь»? Уколол его в самое нутро?
— Я вот поеду в город между сменами и расскажу об этой «кудрявой жизни» в парткоме или в горкоме. В конце концов, у Васи семья, и не малая, как я слышал.
— Что расскажешь? Что ты знаешь? Что у тебя есть? Слухи? Да жалобы этой девочки? Ох, как немного! А я уверен: об этой связи ползавода знает. Встревать только никому не хочется. Потому что люди умные, понимают, что такие вещи — темный лес. А может быть, у них любовь? А? У Васи с кастеляншей? Что ты на это скажешь? Любовь… И он ведь семью-то не бросил, детишек сиротами не оставил.
Снова задумался Юрий Павлович, нещадно потягивая сигарету.
Задумался и Иван. Да, логика у старшего железная. Он, Иван и сам теперь чувствует: не надо было вмешиваться, да, да… И Анна Петровна, которую обидел опять ни за что ни про что, выходит, была права. Но в памяти всплывало залитое слезами лицо Пинигиной… лицо его Марии Стюарт, и тут он готов был послать ко всем чертям и Юрину логику, и вообще всю логику… И чувствовал, что не под силу уже ему разбираться. Голова и нервы отказывались служить, подступало навязчивое ощущение нереальности всего происходящего. Видимо, мозг, не отдыхавший вторые сутки, забастовал, отказался четко анализировать окружающее. Видимо, какие-то центры, не дождавшись команды отключиться, погрузились в полудремоту…