— Почему на Кувшинникова-то все? — бросилась в схватку Таня Рублева. — Почему так искаженно все преподносится? Честное слово, мне начинает казаться, что я присутствую на заранее подготовленном спектакле — противно слушать! Ведь если говорить, то надо говорить о нас, о группе вожатых, о тех, кто заодно с Иваном Ильичом, об идее надо говорить!
— Вот-вот, вы и скажите. Интересно… — вставил секретарь комитета комсомола.
— А мы рассуждаем очень просто, — запальчиво, чуть картавя, то и дело поправляя очки, начала Таня: — Вот лагерь, вот забор, а там леса, поля, холмы, птицы, травы, звери, в общем природа. Так какого черта, простите, мы томим и мучаем пионеров все теми же бальными танцами, песнями под баян и математическими играми? Ведь от всего этого у них голова болит, ведь всем этим их целый год кормили в школе. Разломаем забор и поведем ребят в поле, в лес, на луга, поведем к речке, к омутам, холмам, да не просто поведем, а сродним их со всем этим! Чтоб ходили они по земле увереннее, чтобы знали всякую травинку, чтобы чувствовали красоту всего сущего, чтоб росли ловкими, сильными, смелыми. Чтоб любили они свой край, свою землю! Разве не прекрасно, а? — Таня обвела взглядом президиум, притихшую аудиторию и продолжала: — Но от вожатых и педагогов это требует, сами понимаете, многого… У них должны быть крепкие мышцы, острый глаз, чуткое ухо, здоровое и доброе сердце. Они должны знать свой край и уметь заразить любовью к нему! А вкалывать, простите, они должны по двадцать часов в сутки. Три месяца кипеть в аду — желающих мало в этом лагере. Многие, и особенно распинавшиеся здесь товарищи, приехали подышать сосновым воздухом, позагорать да в весе прибавить… Вот почему поперек горла им наши идеи, наши предложения, вот почему затеян этот спектакль, вот почему на Кувшинникова льют грязь, «провел ночь», и прочее… Все это грязь! Тем более — бездоказательно…
— Доказать? Доказать? — выкрикнула баба-яга. — Видели! Утром ушел!
— Кто видел? — чуть не хором прогремели «мальчики-безобразники».
— Я видела, я! — крикнула баба-яга. И, спохватившись, добавила: — Случайно, конечно…
— У-у-у! — загудела «галерка». — Говори кому! «Случайно»… Следила! Так и скажи!
В эту самую минуту рядом с Иваном появился Юрий Павлович, незадолго до того куда-то отлучавшийся. Лицо у Юры было бледным, как никогда; костюм свисал с плеч, будто стал на два размера больше положенного.
— Д-дело к-квас, в-викинг… — сказал Юрий Павлович. — П-пленки украли, с-сволочи…
Иван почувствовал, как по спине продрал мороз.
Слово, между тем, взяла Зоенька. Она сумбурно и торопливо зачастила о том, что Иван Ильич… он хороший, с ним всегда так весело, и хочется что-нибудь выдумывать, работать, что если его не будет в лагере, то удавиться можно будет от тоски… И такая была вся розовенькая, пухленькая и растерянная, что никто, наверное, ее, Зою, всерьез-то и не принял.
— …И той пленки, где вся твоя идея заснята: тренировки, поход и прочее, — бормотал Юра. — И той, второй части, которую если б показал, то всей малине гроб…
— А не личными ли симпатиями, — пошутила представительница парткома, — вызваны ваши восторги, Зоя, м-м, Прокопьевна?
Шум в зале, Зоенька вспыхнула, замолчала и, поморгав светлыми пушистыми ресницами, села на свое место, возмущенно воскликнув:
— Удивляюсь, как можно!
— Да, викинг, — уныло, чуть не плача, шептал Юра, — все напрасно теперь. Я все провалил… трепач несчастный. Игрок без единого козыря, неудачник, размазня, идиот. Вася оставил меня в дураках, сделал, как мальчика… — Обычно беспокойные нервные руки старшего безжизненно лежали на коленях.
«Этот готов», — подумал Иван, чувствуя все тот же противный холод на спине и на затылке.
А пока что Женя Петухов принялся выкрикивать свои довольно бессвязные доказательства, что это-де он, Женя, виноват, что у девчонки нога… это самое. Он не научил пионерок по компасу ходить. Потому что вообще не любит он с девчонками возиться…
Пока он это выкрикивал, Иван пытался как-то встряхнуть старшего:
— Плюнь ты на эти пленки! Сам-то ведь цел, и язык у тебя подвешен что надо… Встань и расскажи.
Но похоже было, что Юра впал в настоящий транс, сделался ко всему равнодушным, безучастным. И, конечно же, его можно было понять. Исчезло его детище, плод долгого труда, исчезла надежда…
«Ну, дела-а, — подумал Иван. — Самого Юру надо спасать… А ведь мучился, поди, колебался, шутка ли, решиться на такое!.. Ничего не скажешь — неожиданный, ловкий нокаут! Вот ведь сволочи, как устроили! Ну, подонки! Ну, обложили со всех сторон, как медведя, гляди — затравят! Гляди — с землей сравняют, из лагеря вышибут! Ишь ведь, как сделано! Продумано! Как по нотам!.. Ну да ни черта, еще поговорим! Хватит, поиздевались! Коль умирать, так с музыкой!..» — Иван недобро усмехнулся, чувствуя, как весь наливается веселой яростью.