Ему вдруг представился тот странный тип с ватой в ушах, который преподавал ему в школе рисование, — самый блатной предмет. Дети нещадно травили бедного художника: воровали из его оттопыренных карманов трубки ватмана, прятали мел, натирали доску воском, подкладывали на стул кнопки, а он, чтобы успокоить их, рассказывал уроки напролет о жизни Гойи, Брейгеля, Веласкеса, Микеланджело, украдкой подкрепляясь из бутылки, спрятанной в уродливом портфеле, куда дети однажды умудрились положить кирпич и даже хотели пописать.
Мало что понимая из его сбивчивых рассказов, они завороженно слушали все эти сказочные небылицы, воочию видели золотые кубки и царские дворцы, вельмож в камзолах и охрану в перьях. Особенно всем нравилось, что цари и короли бегали за художниками и умоляли нарисовать их портреты.
«Они что, разве не главней художников?» — удивлялись дети.
«Нет, не главней, — так твердо тряс головой учитель, что вата выпадала из его волосатого уха. — Художники — самые главные!.. Художники — как Бог: делают то, чего еще нет на свете».
«Что-нибудь новое? Как новую игрушку?» — уточняли они.
«Примерно так», — загадочно усмехался он.
Авто Варази, умерший от запоя тбилисский художник, тоже любил развивать эти сравнения:
«Художник — Божий подмастерье, и если Бог лепит лес и реку, то и художник потом на своем холстике, как обезьяна Бога, кривляется, показывает, что и она такая же сильная, как Бог, тоже может что-то понимать и делать. Ну, можешь, ну, понимаешь — и хорошо, и делай, сколько сил есть, — все лучше, чем людей убивать или воровать. Красот много, но красота одна!.. Надо выпить!»
После этого тоста Варази обычно принимался костить Малевича за его «Черный квадрат». Галлюцинируя, кричал и гнал призрак от стола:
«Ты, черный Казя, сиди в углу! Сиди там в темноте и носа не показывай! Черного в мире и без тебя навалом, его каждый дурак может показать! А ты вот свет дай людям — тогда мы тебе спасибо скажем!.. А пока сиди там и не рыпайся! Налейте ему штрафной, — милостиво приказывал он, и кто-нибудь, чтоб не сердить Авто, нес в угол вино, украдкой выпивая его по дороге и показывая из угла пустой стакан: вот, мол, черный Казя выпил штраф!
«Хорошо. И Брейгеля-старшего не забудьте, налейте, а младшему не давать
— не дорос еще до вина. Кто может душу в глазах показать, тот и мастер. Остальные — только так, шелуха! — Авто делал движения, как бы выметая веником мусор.
— Душу на холст выложить из глаз, через глаза. Это мог лучше всего великий Тициан. И Рембрандт знал, что тело к голове, а не голова к телу. Тело для души, а не душа для тела. Поднесите ему штрафной, заслужил!»
Когда кто-то жаловался на что-то, Варази, взвиваясь на своем лежбище, кричал: «Не надо жаловаться! Всё — расплата за грехи! Скажите спасибо, что вообще родились! Другие сперматозоиды и этого лишены! Солнце, море, горы — чего вам еще, глупцы?»
«А какие у меня грехи?.. — подумал он почти обиженно, но тут же одернул себя — как это «какие»?.. Разве мало причин для греха?..
Когда дома идет война, снаряды рвутся и твоя семья, в холоде и страхе сбившись в одной комнате, ждет смерти, ты тут ешь и пьешь и сидишь в тепле — не грех ли это?.. Там — треск стен, а тут — блюзы и блузы. Там — суп в ведре на всех соседей, сваренный на костре, на который порублено любимое дерево, под которым ты вырос; дрожь земли от разрывов снарядов и вопли детей, а тут — пьяные морды стареющих баб, не знающих, какой еще перстень напялить на свои когтистые лапы и в какую еще гваделупу отправиться отдыхать. Ты напиваешься в стельку, чтобы не видеть и не слышать ничего вокруг, а они кивают головами: «Они все такие!» — и накрывают тебя пледом, потому что в эмиграции всегда холодно, даже если очень жарко…
«Лучше пустой хлеб, чем полная война! За мир!» — любил повторять сосед дядя Михо, который воевал и знавал, по его словам, самого Кантария.
И вот пришла война, а за пустым хлебом выстроились очереди. Война вошла сразу в сердце города. На его тревожные звонки отец запретил приезжать, приказал сидеть там, где сидит: «Что толку, если тебя разбомбят вместе с нами? Да и аэропорт не работает…»
Наконец бои утихли. Аэропорт открылся. Он занял деньги и полетел домой.
Полумертвый аэропорт. Небритые рожи в полушубках, ватниках, хаки. Странно было ехать по черному городу. Развалины детства. На главной площади зияют проемы — тут стояла биржа ребят, где всегда можно было найти защиту. Вот корявый остов душистого некогда заведения под таинственным названием «ТЭЖЭ» (мама иногда заходила с ним сюда за мылом или кремом, и он любил смотреть на жужжащих вокруг женщин, нюхать их запахи и глазеть на цветные юбки, которые были как раз вровень с его головой).