Между тем Маргарита была явно не намерена уходить. Более того, ей даже удалось заставить Ивана Федотовича разговориться.
— И вот однажды, — понизив голос, рассказывал Иван Федотович, — еду я в электричке, студенты поют, мелодия, как обычно, бедненькая, тусклая, но слова — слова определенно мои.
— Серьезно? — спросила Маргарита. Леля не видела, а чувствовала, как она сидит на лавке, опершись локотками о его стол. — Пропойте, пожалуйста. Я ведь тоже студенткой была. Может быть, я знаю?
— Ну, добро, — помолчав, отозвался Иван Федотович, — только тихо, а не то всех перебудим. Примерно так. — Он щелкнул пальцами. — «В моем саду живет рептилия, среди запущенных куртин. Она таинственна, как лилия, она нежна, как георгин…» Припоминаете? — Рита молчала. — Ну, так вот. «Мне на глаза она не кажется, все под шиповником сидит и, не высовывая рожицы, за мной двусмысленно следит. Она слегка меня стесняется, а я слегка ее боюсь. Вот так растет и укрепляется наш недвусмысленный союз. Но все кончается, кончается, все к разрешению идет…»
— К завершению, — поправила Рита.
— Нет, уж позвольте мне настоять на моем авторском варианте. Я понимаю, что народ всегда прав, и пусть он вносит коррективы, но при одном условии: после моей кончины. А пока я жив…
— Пойте дальше, — приказала Рита, видимо, почувствовав, что он готов неопределенно долго говорить на эту тему. — У вас хорошо получается.
— Повинуюсь. «Но все кончается, кончается, все к разрешению идет, и куст шиповника качается, моя рептилия растет. Уже давно между куртинами лежит ее огромный хвост, такими жесткими щетинами до основания порос. Уже давно над рыхлой грядкою блестит оскаленная пасть. Я на нее гляжу украдкою, мне суждено в нее попасть. В моем саду живет рептилия, она боится света дня. Она застенчива, как лилия, ей очень нужно съесть меня».
Леля знала эту песенку — одну из тех бессмысленных песенок, которые так охотно поют и охотно забывают студенты. Она помнила, в каком восторге был Иван Федотович, действительно услышавший как-то раз эту песенку в дачной электричке; должно быть она застряла в свое время в самодеятельности физмата, где учился «молодой Гаранин», и с тех пор кочует из вуза в вуз, пригодная для всех случаев и никому, в общем-то, не нужная. В то время Лелю тронул этот восторг — прямое доказательство того, насколько «молодой Гаранин» был обделен тем, что принято называть «нетворческими радостями». И вот теперь он делится своим восторгом с первой встречной пустой девчонкой, которая над ним посмеивается и вряд ли захочет его понять. Но Леля не сердилась на него за это небольшое предательство: сегодня она сама была виновата.
— Видите ли, Рита, — после долгого молчания заговорил Иван Федотович, — видите ли, Рита, быть признанным — это не самоцель. Быть понятым — много важнее. А это не одно и то же. Сколько признанных и непонятых! Либо понятых превратно. Понимание вообще очень редкая вещь. Ибо сказано: любое понимание основано на недоразумении…
— Как я вас понимаю… — задумчиво промолвила Рита.
Леля вытерла слезы ладонью и улыбнулась. Если бы она так отчетливо не представляла себе их лица, по голосам могло бы показаться, что разговор ведут два пятнадцатилетних юнца. Ребячество Ивана Федотовича всегда вызывало у нее сострадание: он недобрал что-то в юные годы, и это тяготило его всю жизнь. Иван Федотович истово, как мальчишка, верил в свою непонятность, он чрезвычайно гордился тем, что рожден под знаком Скорпиона, из чего следовало, что он «мрачный и загадочный тиран». Леля тоже родилась под этим знаком, только на неделю раньше, но к ней тиранство отчего-то не подходило. Да боже мой! Никаким тираном он не был, ни мрачным, ни загадочным, он был всего лишь слабым, зависимым человечком, такого она знала и принимала, все остальное было лишь болтовней. Сегодня же к этой болтовне примешивалась и детская месть: Иван Федотович нарочито громко повторял фразы, которые он говорил в свое время Леле. Так ей отплачивалось за «старческую суету» — и поделом, безусловно.