Русские историки экономической мысли ещё в XIX веке отмечали, что особенное и национальное у греков и римлян «закрывало человеческое», а временное не позволяло им думать о «существенном и неизменном», что греки не видели другой цели для государства, кроме «борьбы с врагом и собственной защиты», другой славы, кроме «победы и власти». Поэтому в их понятиях преобладала идея «государственно-физического утилитаризма», а произволу человека придавалось слишком большое значение (даже ценность денег ставилась в зависимость от воли человека) 10).
С позиций фритредерства буржуазные экономисты уже в XIX веке давали самое превратное истолкование экономической мысли античности. Так, Ингрэм утверждал, что для экономистов античной эпохи характерно признание подчинённости человека государству, политический подход к экономическим проблемам, истолкование последних с этической точки зрения, взгляд на богатство как запас средств для общественных целей, наделение государства контрольной властью, признание благотворности законодательства и государственной опеки над экономической жизнью, веры в государственный идеал и желание подчиняться внешнему импульсу 11).
На первый план тут выдвигалось отношение государства к процессу экономического развития, а между тем эта проблема не являлась главной для экономической мысли античности. Делать то или иное решение этой проблемы критерием для общей оценки экономической мысли Греции и Рима нет никаких оснований. Всё разнообразие экономической мысли, например, Греции не укладывается в узкие рамки этой проблемы. Всё-таки экономические проблемы решались греческими мыслителями не с точки зрения абстрактного государства, а с позиций господствующего класса. Идея государства вовсе не являлась самодовлеющей, и речь шла об использовании государства в интересах рабовладельцев, причём даже в проектах Платона. Мало вразумительной является и фразеология относительно любви греков к «государственному идеалу» или желания их непременно подчиняться «внешнему импульсу». Моральные же сентенции встречаются на протяжении всей истории экономической мысли и представлены также в буржуазной экономической литературе, маскирующейся под научность, притом строго объективную. Этой литературе свойственна мораль чистогана и апология капитала, всех форм эксплуатации. Особенность экономической мысли античных мыслителей состояла лишь в том, что они не маскировали свои моральные требования, за которыми скрывались классовые интересы. Условия натурального хозяйства сказывались в этом смысле самым непосредственным образом.
В более поздней буржуазной литературе тоже повторяются фразы о доминанте в истории Греции мысли относительно «общегосударственных интересов» и аристократичности «мировоззрения классических мыслителей», слияния социально-экономических вопросов с морально-эстетическими, об определяющем значении задачи обеспечения «государственного организма» средствами существования, о широком распространении идеи зависимости человека от природы и т. д. Платону и Аристотелю приписываются поиски даже «идеально-логических типов» хозяйства, греческие мыслители объявляются поклонниками «точки зрения полезности» и т. д. 12) Таким образом, к старым домыслам буржуазные экономисты добавляли новые, привнося в истолкование экономической мысли античности тенденциозные взгляды новейшей апологетики.
Нелепо искать у мыслителей древности «идеально-логические конструкции» в духе Макса Вебера. Это может лишь увеличить сумятицу представлений о характере экономической мысли Древней Греции.
Для современных апологетов капитализма даже идеологи античных рабовладельцев оказываются слишком опасными радикалами, покушающимися на первоосновы капитализма. Защищая его в своём курсе «Экономика», П. Самуэльсон пытается сокрушить Аристотеля с помощью рассуждений о плодовитых кроликах, наивно отождествляя их размножение с ростом процентов. Деньги, оказывается, могут порождать деньги, поскольку существует возможность покупки «капитальных благ», прибыльных инвестиций, чего не заметил будто бы греческий мудрец 13). Но эта натуралистическая аргументация совершенно бездоказательна, явно смехотворна и свидетельствует лишь о крайней вульгарности методологии новейших апологетов наёмного рабства, капиталистического чистогана. Даже идеолог античных рабовладельцев оказывается более благородно мыслящим, чем апологеты капиталистов нашего времени. Апология буржуазного паразитизма весьма трудная задача, а потому Самуэльсону приходится пускать в дело софизмы всякого рода. Однако он забывает, что прибыльное применение деньги могут находить только в определённых социальных условиях, исторически преходящих. Биологическая способность кроликов к саморазмножению в данном случае ничего не доказывает. Это явления разного порядка, логически несовместимые. Вместе с тем и само прибыльное применение денег вовсе не доказывает их «плодовитости» как таковых или правомерности взимания процентов при всех условиях. Ведь для нарастания процентов требуется прибавочный, неоплаченный труд эксплуатируемых. Деньги лишь опосредствуют процесс эксплуатации народных масс. Аристотель и осуждал её торгово-ростовщические формы.