Выбрать главу

Очевидно, переводчик считал слова «честолюбец» и «честолюбие» лучшими переводами французского «ambitieux» и «ambition». В русском переводе рассказ начинается следующими словами: «Из бесчисленного множества причин, способствующих заблуждению ума человеческого, есть одна, сильнее всех действующая и всех более поразительная: это честолюбие». Считая желание повысить свой социальный статус естественным инстинктом, Алибер также утверждает, что определенные социально-политические условия особенно этому способствуют:

Но сей феномен всего более является в тех обстоятельствах, когда великие политические выгоды оковывают души всех. Например, никогда в Бисетрском доме (в Париже) не бывало такого множества сумасшедших сего рода, как в то время, когда все волновалось во Франции для восстановления прав и законов [Алибер 1826в: 90].

Как показывает ссылка на «политические интересы», амбиция (ambition) в этом рассказе (или, опять же, «честолюбие» в переводе) толкуется как жажда политической власти. Алибер считает бредовое отождествление сумасшедшего с королевской особой или высокопоставленным военным или чиновником наиболее распространенной формой безумной амбиции. Склонность амбициозных безумцев к подобного рода самовозвеличивающим иллюзиям подтверждает влияние Наполеона, этого величайшего из честолюбцев, на дискуссии того времени об амбиции. И если судьба Наполеона послужила источником вдохновения для бесчисленных представителей низшего класса, то «Сумасшедший честолюбец» направлен против этой демократической тенденции, рисуя наполеоновские амбиции родом болезни.

Алибер подает события «Сумасшедшего честолюбца» как собственные наблюдения в период ученичества у Пинеля в больнице Бисетр. И все-таки он использует понятие безумной амбиции иначе, чем Пинель, смещая фокус авторского интереса с вопроса о том, как излечить это расстройство, на разнообразные и подрывные в политическом смысле формы, которые оно может принимать. Основываясь на многочисленных случаях безумной амбиции в Бисетрском доме, автор обращается к истории одного пациента-меланхолика по имени Ансельм, мнящего себя Наполеоном; сперва он мечтает о военной славе, потом – о славе политика-философа.

Рис. 3. Сумасшедший честолюбец в Бисетрской больнице (Le fou ambitieux a l’Hospice de Bicetre). Иллюстрация. Воспроизводится по изданию: Alibert J.-L. Physiologic des passions, ou Nouvelle doctrine des sentiments moraux. Paris: Bechet jeune, 1825. M 1112.3. Библиотека Countway, отдел редких книг, Гарвардский университет

Когда юношеские мечты о быстром возвышении на военной службе терпят крах, Ансельм отказывается от мира и встает в позу современного Диогена, греческого философа, вдохновителя школы циников, который известен своей критикой общества. Главная цель «Сумасшедшего честолюбца» – показать, что, даже если Ансельм верит, что отверг для себя светские амбиции, его стремление критиковать современное ему французское правительство и принимать участие в его реформировании является в действительности симптомом той же самой губительной страсти. Ночью Ансельму снится, что он король или император; днем, следуя примеру Наполеона, перестроившего французскую правовую систему, он составляет новые своды законов (уложения) и отсылает их главам правительств для введения в действие. Когда же его проекты не находят воплощения, он умирает в отчаянии от сердечного приступа [Алибер 1826в: 99-102]. Иллюстрация к этому рассказу изображает Ансельма в виде страдающего философа, запертого в стенах Бисетрского дома (см. рис. 3). На заднем плане изображение другого пациента в короне и со скипетром указывает на широкий контекст обсуждений во французских медицинских кругах патологической амбиции, ставший источником для Алибера.

Реакционное изображение Алибером реформаторской амбиции как своего рода смертельной изнурительной болезни раскрывает тесную связь между медициной и троном во Франции эпохи Реставрации, тогда как включение морализаторских историй вроде «Сумасшедшего честолюбца» в «Физиологию страстей» демонстрирует взаимозависимость между медицинским дискурсом и литературой. Грань между историей болезни и романтической историей о безумии действительно проницаема, как и грань между французской и русской словесностью. Отделяя фрагмент книги Алибера от ее источника и переведя его на русский язык, издатели «Московского телеграфа» перенесли обсуждение мономании на почве амбиции из постнаполеоновской Франции на новую почву журналистики постдекабристской России. В этом новом контексте крушение мечтаний Ансельма о политических реформах должно было резонировать с недавней попыткой декабристов ввести конституционную монархию. Чувствительность к этой теме в России 1826 года, возможно, объясняет различие между началом французского текста «Сумасшедшего честолюбца» и его переводом в журнале. В то время как Алибер называет амбицию «более частой и более побудительной» (plusfrequente et plus energique) причиной безумия, чем любая другая, в русском переводе честолюбие «сильнее… и… более поразительная» причина [Алибер 1826в: ненумерованная страница между 349 и 350]. Хотел ли русский переводчик дистанцироваться как можно дальше от сумасшедших честолюбцев или просто счел, что такая версия более привлекательна, но в русском варианте честолюбие выглядит менее общим и более опасным явлением, чем «ambition» в оригинале.

полную версию книги