Перед глазами промелькнула жизнь, и от этой кинодрамы стало жутко на душе, во рту чувствовался привкус горечи, а глаза вновь остекленели от предательски нахлынувших слез. Добивающим его рассудок стало понимание, что все его неудачи в жизни именно из-за мерзости характера, из-за обид, которые он наносил людям — этим детям Божьим, за которых Господь теперь безжалостно ему мстит. Более же всего тяготило Григорича то, что вместе с ним вынужден страдать совсем невинный и самый дорогой для него человек — Рита. Григорич застонал и задыхаясь, ринулся через весь зал на выход. Хотелось бежать: от людей, представлявшихся ему здесь масками грешников, а за дверями — жестокими убийцами, от икон, которые с упреком судей взирали на него и от самого духа церкви, от которого он уже не чувствовал недавнего спокойствия. Все вокруг обернулось против него, все обвиняло его, все желало скорейшего возмездия над ним. Иконы, люди, иконы, люди — в золотом вихре все закружилось в голове и перед глазами Григорича.
На крыльце его обдало холодным воздухом, а из груди вырвался сиплый рык обессилевшего марафонца. Когда же Григорич обернулся, почувствовав руку жены на плече, он всмотрелся в тревожные глаза ее, и она вдруг показалась ему такой нежной, такой слабенькой и безнадежно несчастной с ним, что он безвольно уронил голову Рите на грудь и глухо зарыдал.
— Прости, — бормотал он. — Хреново тебе со мной, правда?
— Не правда, — шептала Рита, целуя мужа. — Ничего, ничего. Плачь. Это хорошие слезы, не бойся их. Если они есть, значит от души. Значит, ты полностью открыт сейчас. Именно такого слышит Господь. Слышит и прощает. Понял?
Григорич кивнул и засопел.
— Иди и проси, — сказала Рита. — Тебе помогут, точно тебе говорю.
Григорич замотал головой.
— Бесполезно. Разве можно простить те страдания, которые я причиняю тебе каждый день? Если бы не я, ты бы сейчас жила в уюте и радости с кем-то, кто чище меня, кто обеспеченней, кто умнее. Не вздрагивала бы от каждой смс-ки в надежде, что это перевод каких-нибудь денег из банка. Не страдала бы от ссор мужа с твоей хамкой дочерью, не заперла бы себя в четырех стенах… Но я не в силах и не в разуме дать тебе счастье. Я — ничтожество, способное лишь причинять страдания другим. Зачем тебе нужен такой подлец?
— Ну не такой уж ты и подлец, чтоб не заслуживать моих страданий, — ласково ответила Рита. — Иди.
Григорич вновь вошел в церковь и утирая рукавом слезы, уверенно двинулся к иконе Николая-Чудотворца. И он просил. Просил дать ему денег на квартиру или хотя бы знак, как этих денег достать. Любому из нас столь наивное поведение взрослого мужчины может показаться смешным. Любому — это верно. А вот не любому, кому доведенный до отчаяния человек напоминал несчастного, смертельно больного раком, на которого плюнули все врачи, и который готов был пить даже авиационный бензин, лишь бы избавиться от страданий — тому Григорич со своим простым желанием счастливой жизни покажется вполне разумным. Не любой не станет над ним смеяться, а хотя бы посочувствует.
После того как они вернулись домой, Рита сразу же отправилась на кухню, замыслив порадовать мужа чем-нибудь вкусненьким, а Григорича потянуло по накатанной колее — к письменному столу. Но работать вовсе не хотелось. Стоило усесться в рабочее кресло, как он почувствовал такое тяжелое опустошение, будто из сердца вынули изношенный от круглосуточного труда механизм динамо-машины и полностью обесточили душу. В ушах еще глухо отдавались звуки церковного колокольного боя. От каждого удара слабели мышцы, голова слегка клонилась набок, а из груди вырывался еле слышный болезненный стон. Вдруг голову словно прошибло разрядом тока. Григорич еле-еле удержался за краешек стола, чтобы не свалиться с кресла. Он резко притянул к себе клавиатуру, открыл документ Word и набрал первое, что пришло на ум: «Колокол по тебе». Рассказ. Название Григоричу понравилось, но он тут же застонал еще сильнее. «Какой-нибудь мастер пера из этого названия сделал бы роман-лялечку, — досадливо подумал он и трусливо всхлипнул. — А я? Куда я лезу со своей графоманией?» Однако пальцы робко, вразнобой застучали по клавишам, спотыкаясь на каждом слове, но постепенно стали набирать скорость и понеслись, помчались в бешеном козлином галопе, оставляя далеко позади разбросанные кое-как запятые и бессвязные рваные мысли. Поначалу текст действительно походил на полную белиберду, в которой Григорич раскаивался во всех человеческих грехах, растекался в самоистязаниях и не стеснялся по отношению к самому себе самых скабрезных выражений, каждое из которых неискушенная компьютерная программа смущенно подчеркивала красной волной. Автору стало еще более досадно от очевидной неспособности коротко и ясно изливать душу. Однако строчек двенадцать-тринадцать спустя рассеянный взгляд автора стал напрягаться, зрачки сузились, губы поджались, а руки словно включились в сеть и сделали пальцы упругими. Теннисными мячиками те ритмично отскакивали от клавиш и наносили все более точные и более изящные удары. Получался рассказ — о человеке, который всю жизнь обижал людей — походя, не считаясь с чувствами других, насмехался и унижал, пока однажды не попал на кладбище собственной совести.