Мередит был потрясен. Он бродил по дому словно во сне и поручил Фредди заниматься всеми необходимыми делами. Фредди разослал сообщения для прессы, организовал похороны и обо всем позаботился. Добрый старый Фредди. Он сжег записку, которую она ему оставила: «Фредди, прости. К.» Он сжег ее в своей комнате в пепельнице и пепел спустил в унитаз.
«Пале» снял материал о Хаусмене. Вместо него напечатали статью о стригущем лишае, немного расширив ее и назвав «Мир грибков». На обложке поместили многократно увеличенную цветную фотографию грибковых образований. А свой материал Джослин отправила в редакционный архив, запечатав в большой коричневый конверт с надписью: «ХАУСМЕН, МЕРЕДИТ — КИНОАКТЕР».
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мисс Престон была твердо убеждена, что богатые так же обездолены, как и бедные, и лелеяла эту убежденность в душе, чтобы как-то смирить неприязнь к некоторым своим воспитанницам. Она ведь занималась благим делом, чуть ли не благотворительностью. И если иногда среди тех, кого она облагодетельствовала, попадались дочки миллионеров, — что ж, значит, они нуждались в ее заботах не меньше, чем прочие. Ведь очень многих из этих юных существ отдавали на попечение бездушных нянь и гувернанток! А сколько девочек попадало сюда из разрушенных семей! А сколь многие из них в пору кризиса личности, всегда сопровождающего переход от детства к юности, хватались за свое богатство, словно за спасательный круг, с помощью которого надеялись уберечься от самих себя. Когда она мысленно приводила себе все эти доводы, она понимала, сколь отчаянно нуждаются девочки в заботах Мэзерской школы и в ее личной опеке. Ей нравилось работать с юными созданиями, она их любила и считала долгом работать даже с теми, кого терпеть не могла. Кстати, в этом случае ее могло ожидать еще большее удовольствие, если ей удавалось хоть немного привить им человечности, дать им образование и сделать из них совестливых и сострадательных молодых леди.
Мисс Престон предавалась этим размышлениям за письменным столом у себя в комнате, расположенной в главном здании школы. Перед ней лежал конспект, который она набросала после звонка мистера Джеггерса. На кофейном столике в гостиной стояли чашки, блюдца и блюдо с печеньем. Жаклин принесла полный чайник какао, поставила его на поднос около двух чашек и сообщила мисс Престон, что все готово.
— Спасибо, Жаклин, — сказала мисс Престон.
Итак, все готово. Это был куда более целесообразный ритуал, чем обильный ужин, предоставляемый осужденному перед казнью. Какао с печеньем для дочерей недужных родителей было знаком симпатии, мягким намеком на то, что жизнь продолжается, а для нее самой — вовсе не случайным поводом поговорить по душам даже с самыми трудными воспитанницами. Мередит Хаусмен была как раз из самых трудных. Поэтому мисс Престон очень обрадовалась — конечно, не тому, что мачеха Мередит умерла, но что ей, мисс Престон, предстоит сообщить Мередит эту печальную весть. И тем самым, может быть, проникнуть к ней в душу, увидеть, как она оттаивает, и помочь ей. В том, что Мередит нуждалась в помощи, мисс Престон не сомневалась и даже считала, что ее инстинктивная антипатия к девочке была несомненным тому доказательством. Такая замкнутая, такая холодная, такая чужая! Просто невероятно — в тринадцать-то лет! И такая безвкусная! Красить губы и глаза в тринадцать лет — разве это не безвкусица?
В дверь постучали. Мисс Престон глубоко вздохнула и пошла открыть Мерри дверь.
— Входи, Мередит, — сказала она. Она всегда называла девочек полными именами.
— Спасибо, — сказала Мерри.
— Садись, пожалуйста, — предложила мисс Престон. Мерри присела на кушетку, на которую указывала простертая рука директрисы. Мисс Престон села рядом. Девочка смотрела на нее, но ее глаза ничего не выражали — даже любопытства. Самое большее — вежливое внимание.
— Боюсь, у меня плохие новости для тебя, моя дорогая, — начала мисс Престон.
— Да? — отозвалась она, все еще не выказывая никаких чувств — даже глазом не моргнула, даже уголки губ не дрогнули, даже лоб не наморщился.
— Твоя мачеха умерла, — сказала директриса.
И не шелохнулась. Ничего, кроме удивленного «Да?» с приятной модуляцией голоса. А потом: «Как?»
— Увы, она утонула.
— Странно.
— Странно? Почему?
— Она и плавать-то не очень умела. То есть, я хочу сказать, она не любила плавать. А что с ней случилось, она упала с лодки?
— Нет. По-видимому, она пошла купаться, и у нее свело ногу или что-то еще случилось. Трудно сказать. Она же купалась одна.
— Она пошла купаться одна?
— По-видимому.
— Невероятно.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего. Только то, что это кажется невероятным, — сказала Мерри.
— Да? — мисс Престон вопросительно посмотрела на Мерри, но та молчала. — Не хочешь ли чашку какао?
— Нет, благодарю вас. Врач сказал, что мне надо есть меньше сладкого.
— Я не сомневаюсь, он бы не возражал в такой момент…
— В какой момент? Она же меня не любила. И вряд ли я ее любила. Не настолько, чтобы пить за нее чашку какао. Я не хочу какао и вообще ни в чем не нуждаюсь. То есть, конечно, спасибо, что предложили…
— Не стоит, — сказала мисс Престон.
— Вы хотели еще о чем-то со мной поговорить? — спросила Мерри, некоторое время молчаливо разглядывавшая пустые чашки, блюдца и блюдо с печеньем.
— Нет, — сказала мисс Престон. — Ты можешь идти.
— Спасибо, мисс Престон.
Мисс Престон кивнула Мерри. Невероятно. Непостижимо. Никто из девочек раньше никогда не отказывался от какао. Она встряхнула головой, озадаченная и обиженная, и налила себе чашку.
Мерри отправилась в свой номер, или, точнее сказать, в их номер. Она занимала двухкомнатный номер вместе с Хелен Фарнэм в восточном крыле. Хелен нравилась Мерри, потому что не походила на других девочек. Может быть потому, что была из рода Фарнэмов, а может потому, что такой уж она уродилась: молчаливая и немного заторможенная, никогда не сует нос в чужие дела. Ей было безразлично, что Мерри дочь знаменитого киноактера, она не считала частную жизнь Мерри общественным достоянием, не задавала дурацких вопросов и не делала дурацких замечаний. Она просто тихо сидела в своем углу и была Хелен Фарнэм, словно все остальное в этом мире для нее не имело никакого значения. Может быть, уж если ты оказался одним из Фарнэмов, все остальное и впрямь не имело никакого значения?
Все это облегчало для Мерри общение с Хелен. И вернувшись, она рассказала Хелен, зачем за ней посылали.
— Моя мачеха умерла.
— Да? Я тебе сочувствую.
— Не надо. Мы не любили друг друга.
— Да?
— И к тому же я думаю, она покончила с собой. Что-то мне не верится, что она могла утонуть. То есть, что это был несчастный случай.
— Да?
— А мисс Престон такая смешная. По-моему, она очень разочарована тем, что я не заплакала и не устроила сцену.
— Да? Она предлагала тебе какао?
— А как же.
— Я так и думала. Пег Хемилтон пила с ней какао. Когда у нее отец умер.
— А я не стала.
— Ну и правильно.
— Но я вот думаю…
— Да?
— Может, надо было выпить?
— Зачем?
— Ну, я вообще-то не о какао. Я думаю, может, надо было сделать вид, что я огорчена. Хотя бы немного. Может, тогда эти клуши оставили бы нас в покое хоть ненадолго.
— О’кэй!
— Что значит «О’кэй!»?
— Я расскажу кое-кому, у кого длинный язык, что ты была огорчена. Тебе ничего не придется для этого делать, просто будь молчаливой и сделай задумчивые глаза.
— Так я и сделаю!
— Тогда они обязательно поверят.
— Ты просто чудо!
Хелен села за домашнее задание. Мерри попыталась понять, что она на самом деле чувствовала — сейчас, когда они приняли совместное решение, она могла себе это позволить. Ей даже пришла в голову мысль, что она, возможно, даже рада. Теперь в мире остались только она и отец. И ей это понравилось. Хотя выглядело это довольно-таки бессердечно. Может так оно и было, но теперь, когда Карлотта умерла, она была даже не прочь остаться в этой школе. Ведь в любом случае отец отошлет ее куда-нибудь. Теперь-то уж точно. Она недоумевала: отчего это Карлотте вздумалось пойти купаться и точно ли она покончила с собой, И почему. До самого конца, то есть до того момента, как Карлотта решила отправить ее сюда, ей казалось, что она нравится Карлотте. Что Карлотта ее любит. И ей казалось, что она тоже любит Карлотту. Но… Какое же это разочарование. Как же это ужасно! И как страшно. Она взглянула на Хелен Фарнэм, надула щеки — так иногда делала Хелен, — и решила, что чему быть, того не миновать.