— Замечательная мысль!
— Потрясающе!
— Великолепно! Остроумно!
Но Барбару Форд порадовали вовсе не эти комментарии. Комплименты легко делать — труднее им доверять. Это как валюта латиноамериканских стран, где у нее вложены деньги. Ей понравилось, что идею быстро подхватили… Две женщины тоже взяли маски и, улыбнувшись, ушли раздеваться. Они вернулись в зал абсолютно голые, но у обеих на лицах были маски. И теперь трудно было сказать, кто из них кто.
Вечеринка продолжалась. Другие добровольцы стали снимать маски со стен или вынимать их из витрин и ненадолго убегали, чтобы предстать вновь в облике Пьеро, или Арлекина, или Пульчинеллы, или Пьеретты, или Коломбины. И оттого, что некоторые гости отказывались участвовать в игре, не желали обнажаться или просто не хотели покидать зал даже на несколько минут, боясь пропустить что-нибудь интересное, все происходящее казалось еще забавнее. Ничто так не подчеркивает наготу тела, как присутствие нескольких человек в смокингах…
И все же те, кто предпочел остаться одетым, оказались в невыгодном положении. Обнаженным гарантировалась полная анонимность, на них были маски. А одетые не могли скрыться от любопытных взоров — их лица были видны всем. Марко и Гвидо это не смущало: у них и лиц-то не было. Но Мерри под десятками взглядов чувствовала себя ужасно неловко в своем зеленом вечернем платье и сидела, как на иголках. Наконец она резко встала, извинилась перед соседями, схватила из горы масок, лежащих на столе, одну и выскользнула из зала — раздеваться, сменить одну одежду на другую. Ведь маска — это своего рода одежда.
Музыканты продолжали невозмутимо играть. Повиновавшись своему безошибочному инстинкту делать то, что надо и когда надо, миссис Форд заказала музыкантам мексиканский танец. Пары начали танцевать. Это был очень странный танец: партнеры почти не касались друг друга, и тем смешнее было смотреть на их прыжки, от которых женские груди и мужские гениталии подскакивали, тряслись и раскачивались. И никто этого не стыдился, ибо и эти груди, и эти гениталии не принадлежали никому конкретно.
Что произойдет дальше, было ясно всем — даже музыкантам, которые без лишних просьб заиграли медленный фокстрот. Танцующие продолжали выделывать па, но теперь уже плотно прижимаясь друг к другу и бесстыдно друг друга ощупывая, видимо, решив сполна воспользоваться представившимся им шансом высвободить свои сексуальные инстинкты из-под бремени социальных предрассудков и табу.
Это еще была не оргия или не совсем оргия, а просто игра, увлекательная игра, в которой мужчина в маске Пульчинеллы с впечатляюще восставшим членом мог похлопать Пьеро по плечу и тот безропотно отпускал высокую рыжеволосую Коломбину и грациозно и учтиво передавал ее в объятия этого голого сатира. Мерри сначала танцевала с коренастым смуглокожим парнем, потом с худощавым мужчиной средних лет (она определила возраст, заметив седоватые волосы на его груди), потом с юношей, потом еще с кем-то. Время от времени из темных углов зала раздавался высокий смех или низкий хохоток. Некоторые парочки ушли в дальние комнаты. Мерри веселилась, ее переполняло чувство восторга: на этой вечеринке все вели себя точно так же, как она сама раз или два вела себя когда-то, и ей было отрадно узнать, что она не одинока в своем распутстве и что, в конце концов, не такая уж она и распутная. Это, впрочем, ее никогда особенно не беспокоило, хотя немножко озадачивал именно тот факт, что она так спокойно к этому относится. А здесь в таком великолепном дворце шестьдесят или семьдесят именитых людей своим поведением давали ей понять, что все это совершенно пристойно и естественно.
От этих рук она испытала не слишком сильное сексуальное возбуждение. Она помнила объятия других мужчин — например, объятия Тони, которые были куда жарче, страстнее, слаще, интимнее. Но на нее действовал растворенный в воздухе аромат эротики — он был подобен пуховой перине, на которой можно возлечь и погрузиться в дремотное состояние, когда уже нельзя отличить фантазию от реальности. Но тут ее партнер, протанцевав с ней минут пять, предложил ей удалиться в менее людное место.
— Пойдем? — спросил он и кивнул в направлении двери, куда только что удалились мужчина и женщина.
Она не ответила. Ей было просто лень подыскивать какие-то слова, произносить звуки, чтобы выразить свое согласие. Он крепко прижимал ее к себе и гладил ладонью по ягодицам, терся о ее живот и — явно хотел. До сих пор они танцевали, стоя на одном месте, просто покачиваясь из стороны в сторону, повинуясь ритму музыки. Но теперь он увлекал ее к двери. И она ему это позволила.
— Вот так, — сказал он. — Иди за мной.
Мерри повиновалась, и они вышли из зала. Но потом, внезапно узнав голос, она вырвалась из его объятий и со всех ног помчалась к главному залу. Он бросился за ней.
— Нет! — закричала она ему. — Господи, нет!
Он остановился. Она не поняла, узнал ли он в ней свою дочь или просто его смутил крик девушки. Во всяком случае, он прекратил ее преследовать. Она нашла комнату, где раздевалась. Она слишком торопилась, чтобы перерыть всю груду сваленной на полу одежды. Она схватила свое платье и надела его прямо на голое тело, а потом, не удосужившись найти белье и чулки, взяла первую попавшуюся пару туфель. Они были ей малы. Тогда она взяла другую пару. Тоже малы. А, ну и черт с ним! Она осталась босая. Своего норкового манто она не нашла, но взяла нечто похожее, накинула на плечи и вышла на улицу.
Она попросила привратника вызвать лодку-такси и поехала в «Лидо».
Похолодало. Дул ветер. На ней было меховое манто, и она не могла понять, отчего же ее бьет озноб. Лодочник бросил руль и передал ей одеяло. Одеяло было замызганное, но она все же укуталась в него.
— Синьорина больна? — спросил лодочник.
— Да, больна.
— Я тогда потороплюсь.
— Да, пожалуйста.
Он пустил мотор на полную мощность и лодка понеслась по лагуне. Через несколько минут они причалили к пирсу «Лидо». Мерри обнаружила, что у нее совсем нет денег. Она попросила швейцара расплатиться с лодочником.
— Я не могу, — сказал он. — Мне очень жаль, но…
— Послушай. Расплатись с такси. Я — Мерри Хаусмен!
— О, да, конечно.
Мерри почти бегом бросилась внутрь и прошла через вестибюль к лифту. Нажала на кнопку и стала ждать. Она все еще дрожала.
— Что-нибудь случилось?
Она обернулась. Каррера!
— Нет. Да. Я… неважно себя чувствую.
— Позвольте я провожу вас в номер, — предложил он. Или, по крайней мере, произнес эти слова с вопросительной интонацией. На самом же деле это был приказ. Он взял ее под руку и помог войти в лифт.
Он попросил у нее ключ от номера, сам отпер дверь. Они вошли.
— А где же миссис Ките?
— Кто?
— Миссис Ките. Она моя подруга, так сказать. Она должна быть здесь.
Каррера нашел на столе записку.
— Вот ваша миссис Ките, — сказал он.
Мерри взяла записку:
«Фредди в больнице. У него прободение язвы. Я с ним. Надеюсь, с вами все в порядке. Если вам что-нибудь понадобится, позвоните Финкелю, или Клайнсингеру, или мне в больницу. Извините, Эйлин Ките». Ниже был написан номер телефона, вероятно, больничный.
Она села в кресло и заплакала.
Каррера помог ей встать и отвел в спальню. Она присела на край кровати. Он расстегнул молнию у нее на платье, и она разделась. Даже если Каррера и удивился при виде се нагого тела, он не подал виду. Он стал открывать один за другим ящики комода, нашел халат и подал ей. Потом он стащил с кровати покрывало, она легла, а он укрыл ее одеялом и потушил свет.
Она думала, что он уйдет, но он не ушел, а сел в кресло, закурил сигарету и молча сидел, словно хотел быть уверен, что она вне опасности.
Очень мило с его стороны, подумала она и закрыла глаза. Она снова открыла глаза — да, он все еще сидел. Она опять закрыла глаза и попыталась заснуть. Но не смогла. Не сразу. Она подумала об отце, вспомнила, как он терся об нее, и содрогнулась. Даже сами воспоминания об этом были ужасными, непристойными. И потом вдруг странным образом все стало на свои места. Отец и Элейн. Отец и Джослин. И несчастье с Карлоттой — ее самоубийство, и эта Нони… Для нее теперь все было ясно, как Божий день. Какая разница, что он ей отец. Он был просто очередным похотливым грубым мужиком. Как Тони. Как Денвер Джеймс. Как… Но какой смысл перечислять их всех. Все они похожи друг на друга. Вежливые, ласковые, заботливые, которых интересовала только ее способность быть батарейкой для их пенисов. Все они больны. Уотерс и Клайнсингер, Гринделл и теперь вот, вероятно, Каррера. Она приоткрыла глаза и сквозь ресницы увидела во тьме огонек его сигареты. Она вспомнила предупреждение Гринделла о том, что он болен, что он извращенец. Но болезнь и извращенность научили его вежливости, учтивости, состраданию.