Ляпсус поставил чашку с блюдцем на коричневую стеклянную поверхность столика.
— Хотите забрать их — я имею в виду кошек?
— В таком состоянии я вряд ли смогу с ними справиться, — ответил я. — Возможно, как-нибудь потом.
— Я уверен, что Джозефин с радостью их вам вернет.
— А разве они не у вас?
— Я должен вам кое-что объяснить.
И он объяснил. Его рассказ занял довольно много времени, однако если отбросить многочисленные эвфемизмы и уклончивые выражения, суть сводилась к следующему: связанные с похоронами Лили хлопоты естественным образом вынудили Ляпсуса и Джозефин общаться больше обычного. Впрочем, встретились они только в день похорон. И хотя у обоих были друзья и любовники, которые могли их утешить, они обнаружили, что их, как всяких убитых горем родителей, влечет друг к другу сила, порожденная общей бедой. Вскоре они расплакались, обнялись и к концу того ужасного дня оказались в постели.
(Воссоединение родителей в сентиментальном танце на свадьбе дочери было одним из самых частых ночных кошмаров Лили, однако я не стал прерывать Ляпсуса, чтобы сообщить ему об этом.)
Ляпсус по-прежнему проживал в перестроенной конюшне, где Лили провела первые два года жизни. Через неделю после похорон туда переехала и Джозефин. Возможно, Ляпсус и был единственной ошибкой Джозефин, но, похоже, время от времени она была не прочь ее повторить, — хотя Лили в этом убедиться уже не могла. Я понимаю это так: чтобы залечить вызванные утратой душевные раны, Джозефин требовалось немного мужской основательности, которой у Ляпсуса было не занимать. И хотя именно из-за этой дубовой основательности она когда-то ушла от него, сегодня это качество не убавляло его привлекательности.
Их примирение продлилось два месяца, после чего Джозефин снова от него ушла, вернувшись в свой старый дом в Хэмпстеде. Кошек она забрала с собой, хотя Ляпсус пытался было возражать, ведь они ему особенно полюбились. С того дня общение между бывшими супругами свелось к минимуму.
— Хаос слишком растолстел, потому что Джозефин их перекармливает.
Сказав это, он принялся рассматривать свои начищенные до блеска ботинки.
Пора было выяснить, что привело его ко мне.
— Вы хотели мне что-то сказать?
— Нет, на самом деле скорее спросить. Э-э-э… как вы думаете, в тот вечер, когда вы были с Лили в ресторане, она хотела поговорить с вами о чем-то конкретном?
— Определенно.
Он снова взялся за чашку и начал покручивать ее на блюдце так, чтобы ручка останавливалась через каждые девяносто градусов: 12 часов, 3 часа, 6 часов, 9 часов.
— О чем же?
— Наверное, о чем-то, что касалось только нас с Лили.
— Конечно, — быстро сказал он.
Он поставил чашку и блюдце на место. Чай он весь выпил. У него не было причин снова брать их в руки, кроме, может быть, инстинктивного побуждения виновато крутить что-то в руках.
— Но если бы вы сочли возможным мне об этом рассказать, я был бы вам очень признателен.
— О вас мы не говорили, не беспокойтесь.
Было очевидно, что его что-то беспокоит.
— Нет-нет, я не об этом.
— И о Джозефин тоже не говорили.
— Я имею в виду саму Лили. Успела ли она рассказать вам что-нибудь о себе?
— А вы намекните мне, что она, по вашему мнению, могла бы мне рассказать, и тогда я смогу ответить на ваш вопрос.
— Мне, в общем, и не надо знать, о чем она могла вам рассказать. Я и так знаю. Мне лишь интересно, посчитала ли она уместным сообщить вам об этом… действительно ли хотела сказать вам об этом… действительно ли вы были в это как-то посвящены.
— Роберт, — произнес я, — вас действительно трудно понять. Что вы имеете в виду?
— Значит, она не сказала, — заключил он.
— О чем не сказала?
— Если бы она вам сказала, то вы бы точно знали, о чем идет речь. — Он поднялся. — Большое спасибо за чай, — поблагодарил он. — Похоже, вы ответили на мой вопрос. Не провожайте, я найду выход. Приятно было повидаться, Конрад.