Впервые я понял, что мне уже никогда не удастся сократить время, которое я с ней прожил. Меня это раздражало — хотелось позвонить ей и потребовать, чтобы она перестала меня донимать. Лили будто постоянно подбрасывала мне напоминания о нашей с ней жизни, куда бы я ни посмотрел. Она была виновата в том, что отказывалась покидать мои мысли. Меня переполняло детское чувство обиды, из меня рвался крик: Так нечестно, нечестно! Уходи, оставь меня в покое! Она преследовала меня и мою память: мне хотелось подать на нее в суд за домогательство и добиться, чтобы ей запретили приближаться ко мне.
Энн-Мари упомянула, что собирается провести день в поисках работы. Я надеялся, что она найдет ее как можно скорее, и эта новая работа вынудит ее уехать из Лондона. Пора было порвать с Энн-Мари, но так, чтобы я не нес за это ответственность. Энн-Мари начинала меня раздражать. Она хотела, чтобы я все время был рядом. Я же только и ждал, когда она исчезнет из моего поля зрения, хотя бы на несколько часов. Своим присутствием Энн-Мари невольно напоминала мне о той, кем она не была, кем она никогда бы не смогла стать, — о Лили. Я начал чувствовать жалость к Энн-Мари, и для меня это был верный признак того, что пора расставаться. Мне нужен был лишь повод, который помог бы мне сохранить лицо в момент расставания. Особенно удачным совпадением была бы работа для нее где-нибудь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе. Тогда бы у меня была возможность произнести все эти трогательные речи о том, как мне больно с ней расстаться. Я бы предстал перед ней благородным страдальцем. Она бы заплакала; все бы было кончено; я был бы свободен. Но пока она, конечно, была мне нужна.
Приехав домой, я обнаружил на коврике в прихожей письма и газеты.
С тех пор, как я появился в таблоидах, количество рекламной почты, присылаемой на мой адрес, как минимум, утроилось. Каждый благотворительный фонд, которому я в свое время что-то пожертвовал, счел за благо обратиться ко мне с какой-нибудь просьбой. В этой почте было письмо от инициативной группы, намеревавшейся начать кампанию за реформу здравоохранения. Они хотели, чтобы я стал их представителем.
Были и другие, более личные послания — старые друзья, желающие возобновить общение, прислали торопливо написанные открытки с новыми адресами или длинные письма, полные многостраничного самобичевания.
Я отнес все это на кухню и бросил в черный пакет для мусора, который находился у меня в состоянии постоянной готовности прямо на полу.
Я проверил выпуск «Миррор» за вторник. Азиф полностью исчез из сферы интересов газеты. Им хватило двух дней его болтовни о состоянии системы здравоохранения.
Я позвонил в отделение патологии больницы Юнивер-сити-Колледж.
— Скажите, Азиф уже вернулся с острова Уайт?
— Боюсь, что мы не можем предоставить вам информацию о наших сотрудниках.
Я попробовал позвонить его матери, но она, похоже, сменила номер телефона.
Судя по всему, в деле установления отцовства того ребенка, которого носила Лили, я временно зашел в тупик.
Однако теперь, когда журналисты оставили меня в покое, я мог договариваться о встрече с Аланом и Дороти.
Я позвонил им домой. Трубку снял Лоренс, и мы немного поболтали. Однако Дороти быстро поняла, кто звонит, и с диким воплем выхватила у него трубку.
— Оставь его в покое! — закричала она.
— Ну ма-а-ам! — услышал я стон Лоренса.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы убедить ее, что теперь я могу выходить из дому без эскорта поклонников и почитателей.
Мы договорились встретиться на следующий день в Хэмпстед-Хит в три часа. Мне хотелось навязать им такое место, где бы они чувствовали себе менее уверенно, — например, камеру ужасов в Музее мадам Тюссо, Музей хирургии или даже Хайгейтское кладбище, прямо на могиле Лили. Но Дороти дала понять, что они готовы снизойти до встречи со мной только в Хэмпстед-Хит.
В Хэмпстед-Хит, так в Хэмпстед-Хит…
После этого у меня оставалась еще масса дел.
Для покупки пистолета мне нужны были наличные, поэтому я позвонил в банк и заказал требуемую сумму. Я унаследовал счет Лили, но я должен был убедиться, что смогу достаточно быстро получить деньги.
Затем я позвонил ее нотариусу, тому самому человеку в сером костюме, который приходил ко мне в больницу.
— Боюсь, мистер Редман, что вы застали меня не в самый подходящий момент. Сегодня мой последний рабочий день. Я передаю дела своему весьма достойному коллеге. Видите ли, у меня неизлечимая стадия рака.