У дома я дал ему необычно щедрые чаевые.
Когда Энн-Мари спросила у меня, что в сумке, я сказал ей, что там вещи из квартиры Лили.
— Дневники, фотографии, которые она не отдала мне, когда я съезжал, — соврал я. — Все в таком роде.
Энн-Мари выглядела разочарованной из-за того, что меня все еще волновало мое прошлое — и другая женщина в этом прошлом. (И что я не собирался показывать ей фотографии или дневники.)
— Я хочу их разобрать, чтобы решить, что выбросить, а что оставить.
Ее улыбка вернулась на место.
Я положил сумку на дно платяного шкафа. Мне кажется, Энн-Мари догадывалась, что в сумке не просто вещи. Когда я клал сумку в шкаф, она видела, что я затолкнул ее дюйма на два дальше, чем следовало бы. Я обращался с «вещами» не как с незначительными предметами, а как с предметами, которые я бы хотел выдать за незначительные. Мое притворное безразличие к этой сумке было слишком наигранным: она оказалась окружена ореолом ложной незначительности. Вместе с тем Энн-Мари была достаточно умна, чтобы дать мне понять, будто мой трюк удался. Она не собиралась тайком забираться в сумку. Вместо этого она собиралась дождаться, когда ее подозрение навалится на меня всем весом и станет невыносимой ношей. Если я хоть чего-то стоил, я бы это почувствовал — она требовала от меня хотя бы такой минимальной чуткости.
Однако при всей ее наблюдательности она упустила из виду одно ключевое обстоятельство: я сам изменился, причем изменился совсем недавно. Было вовсе не удивительно, что Энн-Мари этого не заметила, — она слишком мало знала меня прежним, чтобы сравнить с тем, каким я стал сейчас. К тому же между мной прежним и мной сегодняшним произошло событие такого масштаба, что здесь не помогла бы и крайняя степень близости. Даже Лили, несмотря на все те часы, что она при жизни провела со мной, Лили, с которой мы вместе завтракали и спорили, вместе наслаждались иллюзорным счастьем постельного воркования, радовались и печалились, даже Лили, живая, не смогла бы сказать обо мне ничего определенного. Я стал совершенно непредсказуемым — для самого себя тоже. Некоторые поступки, которые я уже совершил или которые еще задумывал, прежде не вышли бы у меня за рамки мимолетных фантазий: Перегородил мне дорогу на эскалаторе? Умри, гад, умри! Не взглянула на меня, сука? Умри!
Мы прошли в гостиную.
— Чаю? — спросил я.
— С удовольствием, — ответила Энн-Мари.
Я приготовил чай на кухне в полной тишине.
— Вот, — сказал я.
— Спасибо, — поблагодарила она.
У меня возникло ужасное чувство, что скоро нам не о чем будет говорить. Но это потому, что я сам был не до конца искренен, избегая той единственной темы, которая была наполнена для меня смыслом, — избегая разговоров о своем желании кое-кого убить.
66
Понедельник.
Мне нужны были подробности о беременности Лили. На Азифа рассчитывать не приходилось — это я уже понял. И полицейские, судя по всему, не сказали бы ничего нового, по крайней мере мне одному. При помощи прессы из них все же можно было выжать официальное заявление. Но в этом случае Шила Барроуз et all — и другие — снова оказались бы у моего порога, тогда как пока требовалась свобода скромного частного лица. Джозефин, которая знала, пожалуй, больше всех остальных, не стала бы со мной даже разговаривать. Таким образом, оставался только один человек, который мог что-то знать. Мне было необходимо встретиться с Ляпсусом.
Я знал, что если попробую договориться о встрече по телефону, то никогда не увижу его. Я решил, что лучше всего явиться без приглашения и выглядеть ужасно расстроенным, — эмоции должны были помочь мне преодолеть сопротивление даже самой стойкой секретарши.
Офис Ляпсуса находился в Сити, в маленьком кирпичном зданьице, затерявшемся среди небоскребов из стекла и бетона. Каждый кирпичик его как бы говорил: «Это наша земля, и она для нас дороже денег. Мы отсюда никуда не уйдем». Вот уж действительно, раз ты занимаешься недвижимостью и хочешь, чтобы тебе доверяли, тебе не пристало сдвигаться с места.
Кабинет Ляпсуса, в который я пробился стенаниями и слезами, внушал не меньше доверия, чем все здание: он был крохотный и тесный, с фотографией королевы в рамке над картотечным шкафом, содержащим вторую половину алфавита (N — Z). Однако каким-то чудом в кабинете нашлось место для двух глубоких кожаных кресел и журнального столика из стекла — от традиционного глотка спиртного ранним вечером здесь ни за что бы не отказались.
Я умерил свое видимое расстройство, как только пробился в святая святых. Мне не хотелось осложнять ситуацию так сразу.