Просипев «спасибо», я на деревянных ногах покинул редакцию, спустился на лифте, вышел на улицу и вдохнул последний воздух сентябрьской безработицы. В диплом и резюме так никто и не смотрел.
Это правда, я боюсь смотреть людям в глаза. Глаза – зеркало души и всё такое, а я слишком закрыт и стеснителен для того, чтобы показывать кому-то мою душу. Я испытываю страх иррациональный и даже болезненный, когда вынужден смотреть незнакомому человеку в глаза.
Что-то идет не так, меня словно пронизывает электрический импульс, от которого волосы встают дыбом, а сердце начинает колотиться в сумасшедшем ритме. Это бывают самые разные взгляды, но встреча с ними губительна для тех, в чьи глаза я проник.
Часто я всматриваюсь в отражение своих глаз в зеркале. Большие, серо-зеленые, с желтоватыми лучиками, идущими от зрачка. Совершенно обычные, говорил я себе, но почему они приносили мне только горе?
Велосипедистка всё еще смотрела на меня и сквозь меня, в другой мир. Я неуверенно держал в руках фотоаппарат, ничего не предпринимая. Наконец, вокруг погибшей собрались люди, поднялся крик, кто-то звонил в скорую. Мне стало не по себе, будто я предчувствовал надвигающуюся беду.
Я не хотел писать об этом.
Пока не поздно, я зашагал прочь по проспекту, стыдливо понурив голову. Не говорить ни с кем, никого не спрашивать, идти своей дорогой. Меня там не было, так я скажу в редакции.
- Почему мы об этом не написали в горячку? – спросит меня шеф через полтора часа.
В офисе повиснет ненадолго неуютная пауза. Мои коллеги уткнутся каждый в свой компьютер, они будут заняты своими материалами. Я же останусь один на один с шефом.
- Меня там не было, - скажу я. – Я проходил по проспекту, общался с людьми, спрашивал их мнения, нравится им, не нравится.
- Теперь это не важно, - глаза шефа, конечно, не сдержат разочарования. – Мы будем идиотами, если дадим статью об этом. Пиши, короче, почему произошла эта трагедия, по чьей вине. Там же ничего еще не огорожено, знаков нет, водители типа не в курсе, что улица пешеходная. Позвони в прессуху мэрии, комментарии собери. Всё понял? Работай.
В редакции всего шесть корреспондентов, на которых держится наша ежедневка. Работы всегда много. Из шести человек только я и Дима Чижов – мужчины. Закономерно, что весь криминал висит на наших шеях. И в этом было начало всех моих бед.
- Позвони в прессуху ментам, спроси Альбину, - напутствует Чижов, - скажешь, что от меня, привет передавай. Она тебе всё расскажет. Давай, не жди!
И тут я понимаю, что я в ступоре. Телефон в моих руках становится орудием изощренной пытки – я боюсь звонить незнакомому человеку, боюсь говорить с ним. Ладони вмиг покрываются противным потом, а голос становится тонким и дрожащим. Я стараюсь дышать глубоко и успокоиться, но паника не уходит.
Что я тут делаю?
- Чего ты там не звонишь, спишь, что ли? – злится Чижов. – Давай, блин, не считай ворон. Потом покажешь, что написал.
- Он изнасиловал ее и отнес труп в сарай, там пытался сжечь, да вот только на подозрительную гарь пришла посмотреть соседка, - у Альбины оказывается рутинно-скучающий голос, и это неудивительно. – Она и вызвала полицейских. Убитая хотела развестись с ним, а он не давал ей развод. Семья неблагополучная, он пьет много, сидел четыре года за кражу. Бил ее.
- Подробности давай узнавай, слышишь? – шипит мне в другое ухо Чижов.
- Что вам еще рассказать? – спрашивает Альбина.
- А случайно не было ли кого-нибудь у этой женщины? Любовника? Может, мотив был серьезнее? – спрашиваю я, не сообразив ничего лучше.
- Ну какой, блин, любовник! – бушует Чижов. – Сейчас налажаешь с материалом!
Я машу на него рукой, а сам думаю: «А ведь и правда, налажаю».
***
Я начал писать рассказы лет в тринадцать или четырнадцать после знакомства со старой доброй мистикой. Получалось соответствующе претенциозно, неправдоподобно и жалко. Но я не мог не писать что-либо вовсе. Возможно, я и хотел бы бросить тогда же, чтобы не позориться ни в своих глазах, ни в глазах потенциальных читателей. Но поздними вечерами, когда родные усаживались смотреть телевизор, я сидел у себя в комнате и изводил тетрадь за тетрадью своим корявым нечитаемым почерком. Страницы наводнялись порождениями моего подросткового воображения — в каждой строке сквозил лубочный ужас в аляповатых формах.