Еще через полчаса яростный стук по клавишам прекращается, и Чижов встает.
- Блин, надо покурить! – замечает он и стремительно направляется в курилку.
Я просыпаюсь в своей комнате, чувствуя, что нахожусь в ней не один. Я всегда безошибочно определяю, когда меня посещают. Я открываю глаза и даю им привыкнуть к ночному мраку.
В мое окно проникают редкие лучи фонарей и высвечивают темные силуэты мертвецов, стоящих возле моего неразложенного дивана-кровати. Я не вижу их глаз, но я чувствую на себе их взгляды. В них нет ни злобы, ни жажды отмщения, ни каких-либо эмоций. Мертвецы стоят как констатация того, что когда-то все эти люди были живы, пересеклись со мной и умерли впоследствии, каждый по-своему. Потихоньку я даже начинаю узнавать их, хоть и не различаю во тьме лица.
Первая учительница, которую убил инфаркт во время урока математики. Школьная повариха, склочная женщина, вечно дававшая меньше положенной порции. Она поперхнулась куриной косточкой и упала лицом в кипящий суп. Мальчик лет пяти, я даже не могу вспомнить его имени, но помню, что он был со мной в детском саду. Сгорел, играя дома со спичками. Множество неизвестных, видимо, случайных прохожих, которым я ненароком посмотрел в глаза. Подробности их смертей или их жизней мне неизвестны до сих пор. Светловолосая велосипедистка, мать с ребенком, от них веет холодом и горелой плотью.
Я не знаю, почему они посещают меня. Возможно, пока я вижу их безмолвные тени, заполняющие всю мою маленькую комнату, они хотят, чтобы их просто помнили. И я помню каждого из них, даже если не знаю имени.
Мне обидно, почему в посещениях никогда не участвует Лиза, я узнал бы ее даже среди тысяч мелькающих в темноте теней. Но именно ее призрак игнорирует меня и оттого еще больше не дает мне покоя.
Во время посещения я почти не двигаюсь, страх полностью сковывает меня. Я не знаю, сколько времени мы переглядываемся с мертвецами, сколько длится эта безмолвная пытка. Наконец, я начинаю видеть и различать во тьме их горящие глаза. В них не светит жизнь, не пылает ненависть. В этих разноцветных глазах я вижу лишь смерть.
«В деревне Чистякино семилетнюю дочку бывшего военного изнасиловал и убил родной дядя. Девочка ушла гулять со своими друзьями, а вечером не вернулась домой… [эксклюзив]»
Да уж, душераздирающая история, ничего не скажешь. Между заголовком и лидом красовались три фото – маленькая девочка, моложавый парень лет тридцати, симпатичный, но с жестким взглядом, и какого-то бомжеватого вида мужик неопределенного возраста, такие сильно старятся от хронического алкоголизма.
- Видал, как надо работать? – гордится Чижов. – Позвонить - позвонил, номера нужные достал, все самые интересные вопросы задал. Материал есть? Есть, причем конфетка! Читаться будет на ура. А ты вот сидишь целыми днями, ничего толкового не пишешь. Чего сидишь? Ты какой-то тихий, молчаливый, даже взглянуть кому-либо в глаза боишься. А надо работать! Работа же классная!
- Так, друзья, на планерку, - пробегает мимо нашей двери шеф.
Мы собираемся, выходим, и я слышу, как он корит нашего бильд-редактора, Витю:
- Вить, ну вот ты ж давно уже работаешь, да? Ну такой громкий материал, а лица на фотках не замазаны. Давай, делай там пиксели им на глаза, ей-богу, не в детском же саду. Уже четыре часа материал висит на сайте, в топе, с такими фотками. Согласись, не хорошо это.
Выборы как-то незаметно подкрались вместе с морозами позднего ноября. Первый снег выпал еще в двадцатых числах. Я потратил всю субботу, фотографируя снегопад. Едва не отморозил руки, но согрелся дома зеленым чаем. Потом весь вечер сидел и просматривал получившиеся кадры, хотел сделать что-нибудь по-настоящему красивое.
Понедельник новой рабочей недели ничем особо не отличался. Шел подсчет голосов, обсуждали, конечно, подтасовки и мошенничество на избирательных участках. Но я это всё и сам прекрасно помнил еще с универа, когда нас, общажников, строил кто-нибудь из деканата и послушной вереницей вел в alma mater. «Все на выборы!», ну и всё такое прочее.
Когда мне поручили позвонить одному политологу за комментарием, я как всегда занервничал и пошел в туалет. Там я долго мыл лицо холодной водой, пытаясь взбодриться. Смотрел себе в глаза и думал, отчего же мой собственный взгляд не убивает меня. Может, все-таки все эти смерти – не на моей совести? Может, вся моя жизнь – это череда ужаснейших, немыслимых случайностей, в которых мне всегда выпадало не красное, не черное, а мертвое, пустое зеро?