– И что же ты называешь «усилиями»? Амулеты от непонятных девиц?
– Амулеты от девиц, схватки с рогатыми божками, сражения под стенами замка… Всё это ирония. Автор смеётся над жанром.
– И стоило описывать это на триста страниц? Для сатирического рассказа достаточно и десяти.
– Автор высмеивает каждое клише по отдельности.
– И при этом постельные сцены повторяются в каждой главе?
– Да, именно так. Это издёвка над теми авторами, которые злоупотребляют эротикой.
– Не издёвка, а желание угодить спермотоксикозным мальчикам.
– И что с того? Небольшой развлекательный элемент.
Хельмимира, которая прогуливалась по кабинету, внезапно обернулась и посмотрела на Гоблиновича.
– Ты пытаешься оправдать посредственную писанину – просто потому, что тебе она понравилась, – непреклонно заявила госпожа советник. – Ты притягиваешь за уши откровенно слабое произведение. Так можно и дохлую крысу на стену повесить – а потом сказать, что это «перфоманс»… Нет, Иннокентий, нельзя считать своё восприятие непогрешимым. Нужно постоянно в нём сомневаться. Это и есть объективный взгляд на произведение.
Мундиморийка стояла, заложив руки в карманы жакета – надменная и абсолютно уверенная в своей правоте.
– А что насчёт тебя? – неожиданно спросил Гоблинович. – Ты тоже иногда сомневаешься в своих суждениях?
– Разумеется! – воскликнула Хельмимира.
– Выходит, что и ты бываешь неправа? – продолжал Иннокентий. – Выходит, что невозможно быть полностью объективным?
Хельмимира улыбнулась, и в глазах её загорелся злорадный огонёк.
– У тебя не получится заговорить мне зубы, – произнесла она с насмешкой. – Думаешь, я впервые слышу эти сопливые аргументы про «всё относительно» и «кому что по вкусу»? Литературоведение – это наука, у которой есть жёсткие критерии. И я обращаюсь к ним каждый раз, когда сомневаюсь в своей правоте. Ты профессиональный цензор и должен понимать, о чём я говорю.
– О чём? – наивно спросил Гоблинович. – Поясни.
– Я не обязана пояснять такие простые вещи. Ты ведь давно работаешь цензором и даже пишешь свою пьесу… Неужели тебе не ясно, что в основе любого произведения должна лежать прежде всего идея? Сюжет и композиция работают на неё, а не просто существуют для того, «чтобы было интересно». Всё прочее – графоманство и ересь, которую нужно уничтожать. Даже если эта ересь красиво обёрнута.
Спорить с Хельмимирой было бесполезно. К тому же, Гоблинович не мог не согласиться с тем, что любое произведение нужно оценивать с точки зрения литературоведческой науки… И всё же Иннокентия мучила недосказанность.
– Знаешь, – проговорил он после паузы, – иногда мне кажется, что текст – это что-то живое, пластичное… Иногда я думаю о том, что он не создаётся только автором. Он создаётся каждый раз, когда его читают и переосмысливают.
– И что с того? – спросила Хельмимира. – Это повод создавать плохие тексты?
– Вовсе нет, – отозвался Гоблинович. – Просто каждый человек ищет в тексте что-то своё… В том числе, и идеи…
Внезапно лицо мундиморийки исказила гримаса гнева.
– Хватит пудрить мне мозги всякой чушью! – раздражённо воскликнула Хельмимира. – Всё это отговорки для бездарей. Ты пишешь бессмысленное чтиво и ждёшь, что читатель всё-таки найдёт в нём посыл? Поздравляю, ты – ничтожество от литературы. Добро пожаловать в кружок «Сопли графомана»!
В глазах мундиморийки читалось такое презрение, будто она видела перед собой ничтожнейшего врага. «Это ненависть к «плохой» литературе, – догадался елдыринец. – Это ненависть к «бездарям».
– Признай, Иннокентий, что ты провалился, – вновь заговорила Хельмимира, немного успокоившись. – Ты пропустил в печать абсолютную пустышку, в которой нет ни идеи, ни хотя бы эстетической ценности. Ты мог посоветоваться со мной или с кем-то ещё, кто разбирается в литературе. Но нет, ты предпочёл довериться эмоциям… Я знаю, что должна тебя наказать, потому что всякая ересь наказуема. Однако я помню, как ты повёл себя тогда, в системе Генриетты-Ливитт…
В сознании Гоблиновича промелькнуло воспоминание о том, как он едва не лишился жизни. Елдыринец невольно содрогнулся.
– Итак, я тебя прощаю, – продолжала Хельмимира. – Вернее, нет: читатель тебя прощает… Он прощает тебя, потому что однажды ты был готов пожертвовать собой за идеалы партизанского движения. Так вот, дорогой, не предавай эти идеалы.
Последние слова мундиморийки смутили Гоблиновича. «Что она несёт? – думал бедняга, изумлённо уставившись на Хельмимиру. – Она и впрямь отождествляет себя с неким «собирательным читателем»? И что у ней за новая привычка везде вставлять слово «ересь»?»