Тем временем, Хельмимира вновь уселась за стол.
– Итак, – заговорила она спокойным, деловитым тоном, – ты перепишешь рецензию. И лучше покажи её мне, прежде чем отослать господину Шкупердяеву. Думаю, нам следует как можно скорее известить автора о том, что его роман не будет опубликован. Вопросы?
Гоблинович не верил своим глазам: вместо яростной фурии перед ним опять сидела практичная госпожа советник.
– Ты всё понял? – повторила Хельмимира. – Есть вопросы?
– Никаких вопросов, – ответил Гоблинович. – Но я хотел сказать, что идея в романе всё-таки есть…
– И какая? – ледяным тоном спросила Хельмимира.
– Идея в том, что мы с тобой неправы, и невозможно всех идиотов сделать умными. Народ всегда будет покупать развлекательные книжки «на вечер». Любовь к дешёвому чтиву нельзя уничтожить, а идеальная культурная среда – утопия.
Хельмимира подняла взгляд – и в глазах её снова вспыхнула ярость.
– И ты с этим согласен? – спросила она, бледнея.
– Не важно, согласен я или нет. Важно, что идея присутствует.
– По-твоему, любые идеи заслуживают того, чтобы транслировать их обществу? – произнесла мундиморийка, повысив тон.
– Ты сама говорила, что идеи нельзя критиковать. С ними можно либо соглашаться, либо не соглашаться… Я просто пытаюсь быть объективным.
Хельмимира смотрела на Гоблиновича в упор.
– Скажи мне: ты хочешь уничтожить ширпотреб как явление? – резко спросила мундиморийка.
– Конечно, хочу, – ответил Гоблинович и тут же осёкся: что за категоричные формулировки?
– Тогда ты должен отказаться от своего сопливого релятивизма и перейти на сторону правды, – убеждённо заявила Хельмимира. – Пойми: третьего пути не дано. Если мы будем потакать бездарям, пытаясь найти смысл в их писанине, мы вернёмся туда, откуда пришли. Как ты собираешься бороться с ширпотребом, когда твой ум отравляет ересь? Ты пропустил роман, который отрицает идеалы партизанского движения… Выходит, ты и сам предал эти идеалы?
Гоблинович был ошарашен: Хельмимира загнала его в какой-то логический капкан. Теперь было ясно: нельзя критиковать никакие идеи – кроме тех, против которых выступает госпожа главный советник. Под жакетами-кружевами осталась прежняя сердцевина.
– Хельмимира, – тихо произнёс Гоблинович, – а ведь партизанского движения больше не существует…
Хельмимира резко вскочила из-за стола.
– Замолчи! – вскричала она. – Как ты смеешь?! Партизанское движение будет существовать до тех пор, пока будут существовать невежество, ересь и ширпотреб! За что, по-твоему, погибали наши братья и сёстры?
– Они погибали за свободу, – произнёс Иннокентий.
– Не обещала я вам никакой свободы! – воскликнула Хельмимира. – Я обещала вам качественное искусство – и я своё слово сдержу!
В кабинете повисла тишина. Заложив руки за спину, Хельмимира снова прошлась от стола к большому портрету Чехова, который висел на стене. Гоблиновичу вспомнились слова Гардиальда о том, что мундиморийка помешалась на древних авторах.
– Впрочем, – сказала Хельмимира уже намного мягче, – я всё понимаю… У тебя тяжёлая работа. Каждый день тебе приходится сталкиваться с десятками образцов отупляющего искусства. Не каждый разум выдержит.
Иннокентий, который до этого сидел, опустив голову, устремил на Хельмимиру изумлённый взгляд. Её лицо неожиданно приобрело спокойное выражение – и чем-то нехорошим веяло от этого спокойствия.
– Теперь я вижу, что сильно переоценила то, насколько устойчив твой разум, – продолжала мундиморийка. – Разумеется, тебе пришлось тяжело… Иди домой и отдохни хорошенько.
Она остановилась прямо напротив Гоблиновича. Тот, ничего не понимая, продолжал сидеть перед её столом.
– Иди домой и отдохни, – повторила Хельмимира.
– А что делать с рецензией? – спросил Гоблинович.
– Перепишешь завтра… или на днях.
Иннокентий вышел от Хельмимиры подавленный и абсолютно сбитый с толку. С одной стороны, мундиморийка была права: цензор обязан бороться за то, чтобы к читателю поступали только самые качественные произведения. Но, с другой стороны, елдыринец понимал: все эти разговоры об «идеалах партизанского движения» и «ереси в искусстве» попахивают одержимостью.
Как только Иннокентий переступил порог своей квартиры, его встретил взволнованный Бабельянц.
– Ну что? – спросил старик. – Как прошла встреча с донной Франческой? Она согласилась продать вишнёвый сад?
– Свихнулась твоя Франческа, – угрюмо отозвался Иннокентий, разуваясь.