язательстве, а я и понятия не имел, как хотя бы подступиться к его выполнению. Дело в том, что я уже довольно давно разрешил некоторым своим постоянным собеседникам обращаться ко мне напрямую, а не через посредничество сервера форума. Это давало мне возможность свободно подискутировать на заданную коллегой тему, не будучи связанным ни размером и форматом текста, ни обязательными для общественного ресурса и свято соблюдаемыми мною нормами абсолютной корректности и к тому же не сгорать от тайного стыда, увидев свой комментарий к статье или новости между двумя другими, оживленно обсуждающими, в каком из европейских футбольных клубов больше всего голубых. Писали мне, впрочем, не слишком часто - в основном, чтобы разъяснить какие-нибудь особо упорные слухи и сплетни, высказываться по поводу которых публично я всегда принципиально отказывался, дабы даже и этим не придавать откровенной чепухе излишние вес и значение. Да вот еще один молодой человек, сразу же расположивший к себе очень приличным языком и, увы, не слишком распространенными среди компьютерных завсегдатаев помоложе вежливостью и тактичностью, несколько раз поинтересовался моим мнением об устойчивости экономического базиса нашей любимой команды, перспективах жизни в регионе и стране вообще и наилучшей, с моей точки зрения, методике по изучению ее языка, культуры и истории. Ему я отвечал даже с бОльшей откровенностью, чем другим, так как тем он касался не стандартных, а достаточно болезненных для меня самого. И тут, с неделю назад, я получил от него пространное послание, которое никак нельзя было расценить иначе, чем крик о помощи, если не в буквальном, то уж во всяком случае, в переносном смысле, очень близком к тексту. Ни тогда, ни чуть позже я так и не понял, почему он обратился с ним именно ко мне, в сущности, абсолютно не знакомому, а скрытому за анонимным компьютерным аккаунтом, человеку, и причем в тоне, который, в моем понимании, вряд ли являлся бы безусловно характерным даже для близких родственников, а больше годился для исповеди или кабинета тонкого врача-психолога. Впрочем, кто знает, может быть потому и обратился, что был я для него чужим и, так сказать, до некоторой степени виртуальным, а все предыдущие попытки ни к чему позитивному не привели. Да, возможно, я и не был единственным его адресатом в данном вопросе. Так или иначе, но молодой и, наверное, достаточно хорошо образованный и материально беспеченный парень 25-26 лет писал мне, что за последние годы перепробовал в дополнение к своей основной и не слишком им любимой работе уйму занятий для души, но отверг их одно за другим, ибо они, мол, не отвечали его представлениям о собственном предназначении и были не слишком востребованы окружающими, что он, чувствуя в себе потенциал и способности для чего-то, действительно большого и стоящего, отчаялся в этих своих метаниях и рассматривает их лишь как пустую трату времени и сил. И все это на полном, горьком серьезе, с вызовом до самобичевания, с нервом и надрывом, хорошо читаемым за спотыкающимися строчками из некруглых, не завершенных, иногда даже не дописанных до точки предложений! Он просил у меня совета и наставления, а что ободряющего я мог рассказать ему, если сам без особой натяжки вполне готов был подписаться едва ли не под каждым его словом - хоть двадцать лет назад, хоть десять, хоть сейчас! А потом я заметил, что его аккаунт "goodman" есть полное английское соответствие моему личному, и мне стало совсем тошно. Ответив на 2-3 конкретные вопроса о футболе, заданные где-то вскользь в самом начале письма, я отгородился от всего остального обещанием вернуться к теме через пару дней - вот только с мыслями как следует соберусь. Отговорка чистой воды, разумеется, - нечему там было собираться, да, по большому счету, и не с кем. А так как отделываться готовыми, обтекаемыми и ничего не значащими формулами я совсем не хотел, то молчание мое все длилось и длилось, и получалось, что я не только не выполнил данного обещания, но, хуже того, - не откликнулся на явный и отчаянный призыв о помощи. Любой заход на форум всякий раз весьма болезненно напоминал мне об этом, и последние несколько дней я вообще отказался от них, что еще более усилило мою хандру. Будь на улице хоть немного душевнее и приветливее, я, наверное, придумал бы себе какие-нибудь неотложные работы в саду, но ночной ливень и пришедший ему на смену ранним утром жуткий ветродуй исключали не только стрижку насквозь пропитанных водой кустов и травы, но даже и совершенно бездумный подсчет облаков и ворон из лежака. Оставались книги, но шкафы и полки, точно сговорившись, при одном моем приближении виновато разводили руками, не дожидаясь просьбы поискать в своих недрах что-нибудь новенькое, хоть как-то годящееся для срочной терапии духа, а, в конечном итоге, еще и тела. Жалея, что не могу просто выключить себя из сети, как телевизор или компьютер, я бесцельно шатался таким образом из комнаты в комнату и, совершенно позабыв о времени, опомнился, лишь когда день почти уже перевалил на вторую половину. С оторопью посмотрев на часы, я, в припадке безумной храбрости, решился довериться судьбе и положил себе, вытащив из ближайшего стеллажа первую попавшуюся книгу, провести с ее героями как минимум следующие полтора-два часа - будь они даже Курочкой Рябой со товарищи. В целях чистоты эксперимента по определению несчастного, обреченного разделить со мною хандру, я зажмурился, покрутил немного рукой, сбивая ее и себя с толку и подсознательной наводки, и вытянул наугад пузатый, небольшого формата томик, как-то затесавшийся между высокими, зачитанными мною едва ли не до дыр фолиантами "Библиотеки американской фантастики". Это был сборник стихов Пастернака, и я, натурально, разочарованно вздохнул. К Пастернаку я всегда относился довольно прохладно, хотя, разумеется, не смог бы объяснить не только другим, но и самому себе, почему именно. Было ли тому виной отсутствие у меня некоего особого музыкального слуха, необходимого, наверное, для восприятия его лирики? Или я подсознательно переносил на нее свое категорическое невосприятие стиля и языка его прозы, прочитанной мною, быть может, слишком рано или, наоборот, слишком поздно? Бог весть, но настроиться в резонанс на "пастернаковскую волну" мне удавалось крайне редко, и сейчас я, честно говоря, предпочел бы собеседника поживее. Конечно, я мог бы немного поиграть в Конституционный Суд и объявить выборы недействительными - ведь никаких международных наблюдателей на них не присутствовало. Но начинать терапию с такого малодушного поступка мне все же не хотелось. Сделав несколько нерешительных кругов по гостиной, я нашел еще несколько зацепок, раскрутка которых позволяла порассуждать о возможности нарушения заключенного с самим собой соглашения. Однако все они выглядели настолько малахольными и надуманными, что я быстро отмел их одну за другой и покорился судьбе: ну, Пастернак - так Пастернак. Я отказался от чая с кусочком кекса и, дабы не тянуть время и не вводить себя в искус новыми уловками и отговорками, решил начать немедленно, однако перепробовав несколько кресел и даже кровать в спальне, еще не раскрывая книгу, решил, что наилучшим местом для стихотерапии будет подвал. Уже само название помещения с вечным полусумраком и почти вопиющей пустотой представлялось мне наиболее соответствующим моему теперешнему настроению, а большой, безымянный, винтажного вида диван, Бог знает когда от кого полученный в подарок, идеальным воплощением кушетки, обязательной, насколько я понимал, для любого кабинета психоаналитика. Проходя еще раз через гостиную, я раздвинул пошире гардины выходящих в сад окон и поразился перемене, произошедшей с погодой за время моих бесцельных блужданий по дому. Свирепый ветер, с ночи остервенело рвавший в клочья тяжелые, черные тучи, окончательно разметал их ошметки по горизонту и, одержав такую блистательную победу, сменил гнев на милость, успокоился и теперь аккуратно и не спеша затягивал небо легкой белой кисеей, через прорехи которой там и сям даже проглядывало голубое. И хотя лужайка позади пруда по-прежнему напоминала небольшое болото, но сама терраса выглядела уже вполне сухой и гостеприимной. "Ну, уже хлеб - все лучше, чем подвал!" - подумал я и недолго думая запахнулся поплотнее в толстенную шерстяную кофту с капюшоном, выволок наружу глубокое кресло и уселся в него, держа томик стихов на боевом взводе. К моему удивлению, на улице было вовсе не холодно. Во всяком случае никакого дискомфорта я, мерзляк по натуре, не испытывал, тем более, что стена дома надежно защищала меня от ветра, в очередной раз изменившего свое направление. В гости ко мне немедленно пожаловали запахи и звуки, до того прятавшиеся где-то от непогоды и моей хандры. В соседнем дворе дети шумно возились с мячом и пожилой овчаркой - удивительным образом, действительно тезкой жены Шульца; рыбки, отсидевшиеся в глубине и устроившие теперь настоящее сафари на разрезвившуюся после непогоды мошкару, то и дело выпрыгивали из воды и плюхались обратно с сочным плеском и чмоком; восхитительный запах мокрого можжевельника смешивался с тянущимся откуда-то из-за дома дымком гриля - кто-то, как видно, намного раньше меня почувствовал и использовал перемену погоды к лучшему;